В поисках Белой ведьмы

На нас упала тень Чарпона.

Он был высокого роста. «Новая» кровь завоевателей проявлялась в его росте, широких костях, смуглой коже. Его волосы были немного завиты и намаслены и напоминали черную лакированную чашу. У него были белые, но неровные зубы, напоминавшие шипы, кое-как воткнутые в цемент. В его левом ухе качалась длинная золотая сережка – в форме символа их огненного бога Масримаса.

Чарпон ткнул меня ручкой своей плетки.

– Сильны, псы, – сказал он, – пережили шторм. Ну, посмотрим. Он потрогал серьгу в ухе и спросил меня:

– Говоришь по-масрийски?

– Немного, – ответил я, не желая показать, насколько хорошо я знаю этот язык.

Хотя масрийский вошел в мое сознание, как любой другой язык, который мне встречался. Это был язык завоевателей, названный, как и их раса, именем их бога. Чарпон кивнул на Длинного Глаза.

– Нет, – сказал я. – Он просто мой слуга.

Чарпон милостиво улыбнулся. Дни моего обладания какими-либо слугами были, несомненно, сочтены.

– Откуда вы?

– С севера, с северо-запада.

– Из-за стены скал?

Я вспомнил огромные утесы поперек моря. Возможно, торговцы слышали о северянах, но не забирались так далеко на протяжении веков. – Да. С берега древних городов. – А-а, – казалось, он знал их. Без сомнения, знал он немного. Бедная для торговли земля, руины и горстка варварских племен. Я чувствовал его грубое притворство, ею злобную алчность и без всякой помощи магии понимал, что он использует меня там, где ему покажется выгоднее. Появился вопрос – а могу ли я читать его мысли? Я не знал границ своей силы – должна же она где-нибудь кончаться? Я вздрогнул от внезапного вмешательства в трясины и сточные трубы чужого мозга и вяло подумал, что в любом случае я не смогу им управлять.

Чарпон не был склонен устанавливать глубину моих познаний в масрийском языке. Возможно, он считал, что на нем должен говорить весь мир к вящей славе его незаконных наследников. Он постучал ручкой плетки, и один из матросов принес мне горшок с водой, смешанной с каким-то горьким алкогольным напитком. Длинному Глазу не предложили, и, когда я поделился с ним своей порцией, это, кажется, задело Чарпона.

– Мы не можем отвезти вас домой, – сказал он мне. – Мы направляемся в сторону Дороги Солнца, этот путь ведет к столице юга. Мы предлагаем вам ехать с нами. Это расширит ваш опыт, господин, – он пытался сделать вежливым свой саркастический юмор. Его четыре помощника, хорошо одетые громилы, у одного из которых не хватало глаза, хмыкнули.

– Согласен, но я не могу вам заплатить. Возможно, я смогу отработать свой проезд? – сказал я.

– Да, конечно. Но прежде пройдите со мной в надстройку, господин мой, и разделите с нами обед.

Его ухмылка и неуклюжие манеры могли бы насторожить последнего профана, однако, находясь в положении потерпевшего кораблекрушение, все потерявшего, запуганного, зависящего от его милости человека, я поблагодарил и последовал за ним, сопровождаемый головорезами. Длинный Глаз шел на шаг позади меня.

Надстройка располагалась в кормовой части галеры, сооруженная из железного дерева и выкрашенная в цвет индиго. Дверь, однако, была из кованого железа с медными украшениями. Внутри была просторная комната с расположенными вдоль стен плюшевыми кушетками, покрытыми вытершимися драными мехами, а подушки и занавеси больше подошли бы борделю. Шикарный закуток для содержанки Чарпона. Я представил себе капитана, отдыхавшего, развалясь, при дымящихся курильницах, его плетка лежит рядом, готовая к действию. Обязательная статуэтка Масримаса из позолоченной бронзы тонкой работы стояла в алькове, перед ней порхало пламя, отражаясь в перламутровых глазах божества.

Мы сели за стол Чарпона – я и четыре его помощника. Длинному Глазу он позволил сесть, сгорбившись, на матах у моего стула. Три юнца принесли еду. С детства обреченные на эту адскую жизнь, они, по масрийскому закону, были приговорены к ней на десять лет или до того момента, когда у них появится возможность сбежать в каком-нибудь порту. Двое были красивы даже под налетом грязи, а один из них знал, в чем его удача. Он исподтишка немного флиртовал с лау-йессом, потираясь телом о руку капитана, пока устанавливал блюда в подставки на столе. Чарпон отпихнул его в сторону, как бы раздраженный его глупостью, но взял на заметку. Мальчишка будет смышлен, если продолжит. Хотя он был маленький и легкий, и, судя по бледному изможденному лицу, принадлежал к «старой» крови, у него было уже масрийское имя. Он смотрел на нас с нарочитым презрением, предусмотрительно отделяя себя от проклятых.

Полумертвые птицы падали на палубу корабля, когда он вошел в центр урагана. Матросы свернули им шеи и теперь подавали тушеными. Почитатели пламени не марают огонь, ставя в него решетки для приготовления пищи, позволительно лишь мясо, отваренное в горшке или запеченное в жаровне, да и то полагалось держать его на почтительном расстоянии от бога.

Чарпон принудил меня к обжорству, так как обычно я ем мало: он сказал, что я должен восстановить силы. Все таки он заметил, что я не столь уж был ослаблен борьбой со штормом, да и мой слуга тоже. Как долго пробыл я в воде? Я соврал ему, сказав, что лодка перевернулась позже, чем на самом деле. Он все равно удивился. Большинство людей, находясь в море, давно бы погибли. Масримас благословил меня и сохранил для корабля.

Я спросил его, между прочим, какую работу я мог бы выполнять на галере, чтобы расплатиться с ним. Он ответил, что я буду занят на общих для команды работах. Теперь я знал наверняка, что он отправит меня на гребную палубу.

Я обернулся и сказал Длинному Глазу на языке черных людей:

– Он хочет, чтобы мы обнимались с веслом. Следи за ним.

Чарпон решительно сказал:

– Будете говорить по-масрийски.

– Мой слуга говорит только на своем языке.

– Неважно. Лучше делай, как я сказал.

Его громилы засмеялись. Один сказал мне:

– Вы, должно быть, принц среди варваров. Спасли ли вы какие-нибудь драгоценности со своей лодки?

Я сказал ему, что у меня ничего нет. Другой запустил руку в мои волосы.

– Вот что. Если юному повелителю варваров захочется расстаться со своей роскошной шевелюрой, в Бар-Айбитни немало старых шлюх, готовых отдать связку золотых монет за такой парик.

Я слегка повернулся, чтобы посмотреть на этого человека – его звали Кочес, – пока он гладил меня. Его глаза расширились. Он отдернул руку, как будто обжегся, его лицо посерело. Остальные как раз пили и ничего не заметили.

После чуда на море мои способности, казалось, как меч, лежали в своих ножнах. Я стоял перед выбором. Я мог бы загипнотизировать целую комнату разбойников, убить их или парализовать белой энергией моей мысли, или выкинуть еще какой-нибудь пугающий колдовской трюк, чтобы заставить их трястись от страха.

Было ошибкой чувствовать себя всемогущим на досуге. Внезапное нападение сзади изменило мои мысли, но было уже слишком поздно. По голове меня стукнули чем-то достаточно тяжелым, чтобы растрясти мои мозги.

Я был, однако, в полном сознании и знал, что меня тащат на нижние палубы, что было ничуть не лучше смерти в шторм.

Меня тащили волоком. Подняли какую-то крышку, обменялись парой слов насчет нового тела вместо мертвого. Меня положили и оставили лежать в вонючей темноте, в клоаке отчаяния. Гребцы, раскинувшись, крепко спали, храпели и мычали, гребя в своих снах. Ко мне привалился Длинный Глаз. Крышку захлопнули.

Через некоторое время сквозь мои веки засиял свет лампы. Надо мной склонились надсмотрщик и барабанщик, чьей задачей было отбивать ритм для взмахов весел. На шаг позади них стоял один из двух «успокоителей» – необходимая должность на галерах с рабами; успокоители должны были ходить по проходам между рядами гребцов и «успокаивать» своими плетками-цепами тех, кто валился со скамьи от непосильного труда. В сравнении с этими цепами плетка Чарпона была просто бархатной ленточкой. Каждый инструмент имел по три веревки из плетеной кожи с железными крючьями на концах. Мои глаза были закрыты, в голове шумело. Передо мной предстало скорее мысленное, чем натуральное изображение этих людей на основе их бормотания и движений, а позднее и на основе личного опыта. Отчасти меня разочаровала их объяснимость, как объяснимость монстра на детском рисунке. Каждый из них был неизбежно таким, каким его представляли – некое человекообразное воплощение растленной порочности и близорукого невежества.