Время и боги: рассказы

А когда рассвет погасил звезды, Эбалон, умягчившись то ли от искусства Трепещущего Листа, то ли от песни Мечты Моря, а может быть, от вина своих предков, отпустил пророков. Миновав освещенные факелами переходы дворца, царь вошел в опочивальню и, закрыв за собой дверь, увидел вдруг фигуру в платье пророка. Понял царь, что перед ним Тот, что прятал свое лицо и не открыл своего имени.

И спросил царь:

— Ты пророк?

А тот ответил:

— Я пророк.

Тогда царь молвил:

— А ведомо ли что тебе о странствиях царя?

А тот ответил:

— Ведомо, но я еще не сказал своего слова.

И царь вопросил тогда:

— Кто же ты таков, что, имея знанье, таишь его?

А тот ответил:

— Я есмь КОНЕЦ.

И сказав это, закутанный в плащ незнакомец скорыми шагами покинул дворец, а царь, не замеченный стражниками, последовал за ним в странствие.

Пятьдесят одна история

Назначенная встреча

Перевод Е. Джагиновой

Где-то в вышине пела свои песни Слава, дурачась и развлекаясь мерзкими авантюрами, и на пути ей встретился поэт.

И поэт сочинял для нее куплеты песен, воспевающие ее шествие по дворцам Времени, а она проносилась сквозь толпы неистовых граждан, украшавших ее никчемными венками, сплетенными из бренной мишуры.

А чуть погодя, когда венки истлевали, поэт являлся к ней с новыми строфами, но, как заведено, она смеялась над ним и продолжала украшать себя бесполезными венками, которые всегда истлевали к вечеру.

И однажды поэт в отчаянии упрекнул ее, сказав: «О прекрасная Слава, даже на проторенных путях и на романтических аллеях ты не можешь удержаться от веселья, воплей и гримас в обществе этих никчемных людей, меж тем как я в поте лица тружусь на твое благо и мечтаю о тебе, а ты дразнишь меня и всегда проходишь мимо».

И Слава отвернулась от него и ушла, но на прощанье поглядела через плечо, улыбнулась как никогда прежде и еле слышно прошептала:

«Встретимся на кладбище на задворках работного дома лет через сто».

Харон

Перевод Е. Джагиновой

Харон налег на весла. Его переполняла усталость.

Не груз годов или веков, но бескрайние потоки времен да стародавняя тяжесть и боль в руках стали для него частью сотворенного богами миропорядка и составили единое целое с Вечностью.

Если бы хоть раз боги прислали ему ветер противоположного направления, все течение времени в его памяти разделилось бы на два равных куска.

Но таким невзрачным было все вокруг него, что даже если бы яркая вспышка выхватила из мира мертвых лицо царицы, подобной, скажем, Клеопатре, глаза Харона не разглядели бы его.

Странно, что умершие прибывают теперь в таких количествах. Раньше, бывало, приходило по пятьдесят, сейчас их — тысячи. Но ни в обязанности, ни в привычки Харона не входило занимать свою мрачную душу размышлениями о том, почему все так, а не иначе. Харон налег на весла.

Некоторое время на берегу было пусто. В том, что боги никого не прислали с Земли за такой промежуток времени, не было ничего необычного. Богам виднее.

Затем появился один. Маленькая дрожащая тень уселась на скамью, и огромная лодка отчалила. Только один пассажир — богам виднее.

И огромный усталый Харон повел лодку с маленьким, безмолвным призраком на борту.

И шум реки был подобен великому вздоху Скорби, что первая из своих сестер вздыхает по умершему, — вздоху, который не затихает подобно отзвукам человеческого горя, истаивающим на земных холмах, вздоху, древнему, как течение времени и боль в руках Харона.

Закончив свой путь по неспешной серой реке, лодка причалила к берегу подземного царства, и маленький безмолвный призрак, все так же дрожа, ступил на землю, а Харон развернул лодку обратно, в мир живых. И вдруг тщедушный призрак, бывший некогда человеком, нарушил безмолвие.

«Я — последний», — сказал он.

Никто прежде не мог вызвать у Харона улыбку, никому прежде не удавалось заставить его рыдать.

Смерть Пана

Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Достигнув Аркадии* [1], прибывшие из Лондона путешественники принялись оплакивать смерть Пана.

И вскоре они увидели его — он лежал неподвижно и тихо.

Рогатый Пан лежал, недвижим, роса сверкала на его мехе; в нем не было жизни. И они сказали:

— Действительно, Пан умер.

И, печально стоя над огромным распростертым телом, они долго смотрели на незабвенного Пана.

Настал вечер, на небе появилась звездочка.

Вскоре из деревушки в одной аркадской долине, напевая протяжную песню, пришли аркадские девушки.

И вдруг, увидев в сумерках лежащего старого бога, они остановились и зашептались между собой. «Каким жалким он кажется», — сказали они и тихонько рассмеялись.

Услышав их смех, Пан вскочил, так что камешки полетели из-под копыт.

И путешественники долго стояли и слушали, как скалы и вершины холмов Аркадии оглашались звуками погони.

Сфинкс в Гизе

Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Совсем недавно я стоял перед статуей Сфинкс*.

Лицо ее было накрашено, она хотела пленить Время.

А оно не пощадило ни одного накрашенного лица в мире, кроме ее лица.

Далила* была моложе Сфинкс, но уже обратилась в прах.

Время не любило ничего, только это пустое накрашенное лицо.

Мне было не важно, что она безобразна, не важно, что она накрасилась, важно только то, что она хотела выманить у Времени его тайну.

Время бездельничало у ног Сфинкс, вместо того чтобы разрушать города.

Времени не надоедала ее глупая улыбка.

Кругом стояли храмы, которые Время забыло обратить в руины.

Я видел, как мимо прошел старик, и Время не коснулось его.

Время, которое стерло с лица земли семь врат Фив!*

Сфинкс пыталась связать его путами из вечного песка, она надеялась, что Пирамиды устрашат его.

Время лежало на песке, обмотав свои дурацкие волосы вокруг ее лап.

Если Сфинкс когда-нибудь выведает тайну Времени, нам придется ослепить его, чтобы оно больше не видело прекрасные вещи, созданные людьми — во Флоренции есть красивейшие врата*, и я опасаюсь, что Время унесет их.

Мы пытались связать Время своими песнями и старинными обычаями, но этого хватило ненадолго, оно всегда побеждало нас и смеялось над нами.

Если Время ослепнет, ему придется танцевать для нас и забавлять нас.

Огромное неповоротливое Время станет, спотыкаясь, танцевать, Время, любившее убивать маленьких детей, больше не обидит и маргаритки.

И наши дети станут смеяться над тем, кто уничтожил вавилонских крылатых быков и погубил множество богов и фей, — теперь, когда Время лишится своих часов и дней.

Мы запрем его в пирамиде Хеопса*, в огромном зале, где стоит саркофаг, и станем выпускать оттуда на наши празднества. Оно будет золотить наши нивы и всячески служить нам.

О Сфинкс, если ты предашь нам Время, мы покроем поцелуями твое накрашенное лицо.

И все-таки я боюсь, что Время, корчась в смертных муках, схватит на ощупь землю и луну, а последним рывком уничтожит род человеческий.

Курица

Перевод Г. Шульги

Ласточки, усыпав частокол фермы, тревожно щебетали, болтая друг с другом о разных разностях, но думали они только лишь о лете и о юге, ибо надвигалась осень; они ждали северного ветра.

И настал день, когда они улетели. И целый день все говорили только о ласточках и о юге.

— Пожалуй, на следующий год я тоже полечу на юг, — сказала курица.

Прошел год. Снова прилетели ласточки и, когда лето минуло, снова расселись на изгороди; а весь курятник обсуждал отлет курицы.