Буря

Обращая эти строки, к безжизненным камням, он сам чувствовал то, что, по его мнению, должны были чувствовать они. Так он до боли чувствовал, что все то, что он видит, и слышит — что все это для него ничего не значит, что все это лишняя, по какой-то ошибке перед ним поставленная декорация, в которой он попросту не знал что делать, а должен находится в совсем ином месте, и чувствовать иное.

И, конечно, он, привыкший в борьбе еще в орочьих рудниках, и не думал смиряться. Более того, он чувствовал свой дух огромным, чувствами пылающим облаком — и он знал, что будет стремится к Ней, и в мучительной этой, долгой дороге, будет терять пламень, но пока хоть какая-то искорка, среди этих незначащих образов останется — будет прорываться все вперед и вперед — к Ней. И вот, с трудом оторвавшись от ледяной стены (она не хотела выпускать его, но насладится пламенем, который с такой силой в крови его бился) — он бросился по обледенелой поверхности, вдоль воющей пропасти — конечно, он не знал куда бежит, и так как, ничего не разбирал в этих, ничего не значащих, окружающих его тенях — рано или поздно пал бы в пропасть. Он и под ноги то не смотрел, но все поднимал голову к этой совсем низкой, задевающей даже, в своей тяжелом движении уступы над его головой, облачной плотью. Он видел, и слышал, как с болезненными воплями, разрывалась она, и в этих разрывах открывалась непроницаемо-черное, уже знакомое ему око — казалось, что вся облачная масса — лишь веки, под которыми, растянутое во все небо, чернело око ворона.

И Рэнис, так же как и Робин, чувствовал, отчего страдает ворон. И он выл, и требовал тоже, что и Робин… когда разверзлась под ним пропасть — леденящие, призрачные отростки обхватили его, стремительно пронесли по ущельям; затем вырвали на простор полей, и вот он уже стремительно покатился по снегу — влетел в овраг к Цродграбам, где совсем незадолго до этого случилось великое счастье — Вероника вернулась. Эти истощенные создания еще не опомнились, толпились вокруг нее возрастающей толпою, и даже не заметили, как Рэнис слетел с края оврага, как, прорвавшись через их ряды, пал перед нею на колени.

А через несколько мгновений появился Робин… Два брата, даже и не замечая друг друга, стояли перед Ней на колени, с сияющими лицами вглядывались в ее лик, в упоении ее ладони целовали.

Ну а Вероника… Вернувшись из того счастливого мира, увидев вокруг толпы умирающих от голода, таких измученных Цродграбов — первое, что сразу же почувствовала она была сильная жалость к ним. О, как же она хотела, что бы не стонали они с таким отчаяньем, не тянули к ней дрожащие руки, но встали бы в хоровод, но запели бы счастливо, но играли бы опять в снежки, или в какую-нибудь иную игру — это уж неважно, а главное что бы детьми себя чувствовали, чтобы не было этой боли. О — Вероника чувствовала их боль — слышала и мольбы их страстные, к Ней обращенные, видела детишек, уже посиневших, ссохшихся, но которых еще не выпускали их матери, еще надеялись на что-то, не в силах принять, что их любимых уже нет. И, ведь, все они верили, что раз она вернулась, так теперь все будет прекрасно — ждали, что хлынут из нее радуги и мед. Нет — это было страшной, невыносимой мукой: она, ведь, чутким своим сердцем не могла пропустить ничьей боли, она каждого-каждого из них любила как брату или сестру — и вот, не видя этому исходу, вскинула свои большие плачущие очи вверх, к этой тяжеленной зимней пелене, и в это время наплыло то выгибающееся, стонущее в своем страдании, исполинское воронье око, и сначала все вокруг затемнилось, стало расплывчатым, призрачным, а затем и пелена леденящая стала опадать, к земле придавливать. Никто из Цродграбов даже и вверх не взглянул, однако — все они почувствовали эту новую напасть, и приняли как должное (ибо уже привыкли ко всяким страшным испытаниям) — и только с большей страстью стали молить Веронику, чтобы сделала она их счастливыми…

Так продолжалось довольно много времени — до тех пор, пока Робин, все это время не замеченный, все время целовавший ее ладони, все время рыдавший и пробиваемый крупной дрожью — не выдержал, не завопил, зовя Ее, моля, хриплым сорванным голосом, чтобы Она спасла его в этом жутком мире. До это стонущая толпа Цродграбов замерла, и все теперь смотрели на него, неимоверно скорчившегося, перегнувшегося — он, весь состоящий из острых углов, изуродованный, окровавленный, вообще мало походил на человека, но совершенно позабыл о своем уродстве, как и вообще обо всем плотском, и молил у Нее о спасении…

Вероника смотрела на него со страхом, ибо не признавала одного из братьев, с которым в счастье, да в любви пребывала совсем недавно. Ведь в том мире они как то не обращали внимания на лица друг друга — там каждый лик был частью всего мира, частью души каждого. Здесь перед ней была жуткая морда — хуже орочьей, хуже тролльей, было одного око темное от боли — эту то боль она и почувствовала, и тут же полюбила этого страдальца, и даже больше чем Цродграбов, ибо видела, что он страдает больше их. Она склонилась к нему… Робин, надрывая горло, выговаривал:

— Неужто то свершилось?.. Встретились!!!.. В том то мире, как во снах — все по иному чувствуется — а здесь то, в этом мрачном мире — здесь то — счастье какое! Там то и не плакали, а тут — счастье то какое!.. Да я еще и осознать не могу! Свершилось, свершилось, сколько же к этому мгновенью стремился… А, знаешь, я сохранил твой платок… Да как же я мог его не сохранить то — тобою сшитый да мне подаренный?!..

Он рассмеялся нервным, исступленным смехом, а болезненная дрожь продолжала пробивать его тело. Скрюченную рукою, с немалым трудом удалось ему пробраться во внутренней карман своей одежки, однако — бесценного платка там не было. Должно быть, платок этот потерялся где-то в безумных рывках, в этом месиве среди спокойных полей — так или иначе он был утерян, а Робин все продолжал его выискивать, и, не найдя, залепетал что-то сбивчивое, бессвязное: пытался выпросить прощения, но, чувствуя, что все слова его ничтожны — завыл — тут же остановился, с пронзительной мольбою вглядываясь в ее очи, пытаясь найти в них ответ, быть может будет все-таки прощение за такое страшное преступление.

Конечно, Вероника не понимала причину его страданий, и предположить не могла, что это от него получала стихи, что ему когда-то вышила платок, и по нему столько вздыхала, столько слез пролила. Она стояла на коленях перед страдальцем вокруг которого клубилась черная аура, и шептала ему нежные слова, а он, понявши, что прощен, вдруг весь просиял, наполнился светом…

Забыли про Рэниса, а ведь он все это время держал Веронику за другую руку, и вот, как только она опустилась на колени, как только начала дарить нежные чувства Робину — так он заскрежетал зубами — и с такой то силой ими скрежетал, что края их переламывались, а из десен кровь выступала. Он стал звать ее по имени — он шипел это имя, он стонал его, он дрожащим голосом требовал, чтобы она вспомнила, как танцевали они под лунным светом — потом взгляд его переметнулся на Робина, и тут же ненависть там вспыхнула. Да — он признал в нем своего брата, однако — это не имело никакого значения: пусть брат, пусть Моргот, пусть Иллуватор — главное, он отнимал внимание Вероники, которое, по его мнению, должно было только к нему быть обращено — он не понимал, и не хотел понимать, страданий своего брата, Рэнису было плевать на его любовь — только одно было значимо — этот некто отнимал ту нежность, тот свет, который должен был принадлежать ему…

«Ненавистный! Урод! Что он там хрипит — про любовь, про прощение?! И весь то так и засиял — да конечно же — даже и такая образина засияет, когда Она дарит ему нежный взгляд, когда — приближается к нему губами!..» — Вероника действительно хотела поцеловать Рэниса в лоб, приблизилась к нему — тогда то и потерял Рэнис всякое терпенье — любовь его отнимали! Любовь — свобода — счастье — Вероника — все слилось в единое облако, и был «Враг», который жаждал это отнять — и вот Рэнис бросился на этого «врага» (не выпуская руки Вероники), и он, как пес бешенный вцепился зубами своему брату в плечо. Хотел в горло вцепиться, и вцепился бы, но от ярости все в глазах его потемнело, и он уж вслепую продолжал свое безумство. Он прокусил сразу же и до крови, с силой дернул в сторону, на стоптанный, грязный снег, и они, надрываясь, рыча, моля о любви, шепча нежные слова — все повалились под ноги Цродграбов, которые не смели вмешаться, ибо и для них это было как-то слишком дико — так бы они смотрели, если бы стали тухнуть звезды на небе, а мир стираться — что тут можно делать, что говорить, когда все, что составляло их жизнь уходит? В совершенном безмолвии они пятились, и, когда кто-нибудь падал, то даже и под ногами, даже испытывая муки не стонал — чувствуя, как ничтожна собственная его боль против этой трагедии…