Буря

— Убейте меня! Обратите меня в прах, в ничто; только не дайте им забрать меня! Пожалуйста… пожалуйста! Я вижу там эти лики!

— Так. — леденящим голосом размышлял хозяин. — Здесь сила такая, что просто с ней не совладать.

Тут его подхватил Эллиор, обращаясь, правда, к своим друзьям:

— Она несет нас всех с какой то целью, и не думаю, что для нашего блага.

— Да — один тот «язык» чего стоит! А глазище! Брр-ррр! — молвил его Хэм.

А Эллиор продолжал:

— Заметьте, что все пришло в движенье, когда собралось здесь много всяких.

— Итак, у меня двести орков. — говорил Хлозяин. — Возможно, около дюжины уже погибло…

— Вот, друзья мои. — продолжал Эллиор. — Вы прожили здесь двадцать с лишним лет, и ничего не происходило. Вы были слишком незначительны, теперь же, когда набралось достаточно много — ловушка захлопнулась.

— С какой же целью? — тут же спросил Хэм, но ответить Эллиору не пришлось — ответ и так все увидели.

Дело в том, что за очередным изворотом тракта, открылось довольно длинная, метров в триста ровная, часть русла. Стенами возвышающиеся по бокам ее стволы сцеплялись столь плотно, что и муравей какой-нибудь между них не проскочил бы, а вот в окончании этого отрезка, клокотала, наливалась жуткими образами, такая же тьма, как и та, что плыла между ветвями. Та тьма поднималась непроницаемой стеною, и течение уходило в нее, точно в забвение, в смерть — подплывали большие обломки, и едва этой тьмы касались, стремительно заглатывались в ее глубины, словно бы за этой тьмой что-то с жадностью захватывало их. При той скорости, с которой плыл терем, они должны были достичь этой тьмы минут через пять.

Вновь заговорил Хозяин, и вновь позабыл он, что должен говорить и грозно, и злобно; вновь в голосе его проступали какие-то искры, какие-то иные чувства — была тут и тревога, и жажда жизни, и еще что-то:

— Ну, вот, стало быть, и ответ на ваш вопрос: эта тьма не служит моему господину, ничьей воли она не признает. Знаете: далеко на юге, есть такой зверек — хамелеон. Знаете, как он охотится?..

— Я знаю. — сжавши руками ограждение, выдохнул Хэм — он очень волновался, дрожал, и теперь вот пришло воспоминанье — то, что он слышал еще в Холмищах, от начитанного Фалко. — Он, знаете ли, высовывает свой длинный-длинный язык, а на конце языка у него липучка; сядет так какая-нибудь мошка, хоть сантиметрах в тридцати от него, а он ее — раз этим языком, и в пасть себе отправит!..

Тут подхватил Эллиор:

— Ну, вот мы есть этакая мошка, попавшая к «северному, лесному хамелеону» — этот дом есть липучка, к которой мы и прилипли. И теперь вот втягиваемся в пасть. И я не удивляюсь, что ОН двадцать лет ждал; для этого «хамелеона» года, как мгновенья пролетают; для Него — мы только что появились здесь, но были столь ничтожно малы, что он дождался, когда хоть немного «мошка» этими двумястами орками разрастется, и потом в себя потянуло. Язык хамелеона заглатывает в малую долю мгновенья — такое же неуловимое мгновенье для этого «хамелеона» и эти минуты, когда мы здесь мучаемся, думаем, как бы вырваться.

И вновь заговорил Хозяин, и вновь в голосе зазвенели ледяные ноты:

— А что, эльф, быть может ты придумаешь что-нибудь?! Быть может, есть такое волшебство, которое бы все это остановило?

— Не знаю таких заклятий. — спокойно отвечал Эллиор.

И тут вскричала Вероника — дело в том, что она все время вглядывалась в плывущие пред теремом обломки земли, и вот:

— Смотрите, смотрите — это же Сильнэм!

Действительно, на краю одного из самых большом осколков (метров пятнадцати) — стояла покрытая зеленой паутиной, почти бесформенная фигура Сильнэма.

— Быть может, он знает заклятье? Вы… — обратилась она к Хозяину, совсем позабывши какой он «плохой» — Быть может, вы знаете, как сотворить так, чтобы он ожил — ведь, ежели он оживет, то уж обязательно вспомнит какое-нибудь заклятье, чтобы все остановить! Он, ведь, раньше нас столько в этом лесу прожил!

Тот ничего не ответил, но ясным было, что не знает он такого заклятья. Зато он протянул свои длани к одну из берегов; и стал вырывать из себя какие-то резкие слова, от которых некоторые даже зажали уши. Стоявшие там деревья заскрипели, немного расступились, однако, в то же мгновенье, из глубин поднялся «глаз» — здесь, среди этих стволов стало возможным разглядеть его получше, чем в зале — он вырвался, красный, выпуклый, окруженный шевелящимися щупальцами, метров на десять; взметнулись ледяные воды, дохнуло чем-то смрадным, затхлым. А водная поверхность вновь вся вздулась какими-то движущимися гребнями, вновь дом задрожал. И вот неожиданно глаз засиял мертвенным синим светом, рванулся на них — взметнулись щупальца: было это так жутко, что орки попросту с воплями повалились; Сикус и Хэм обнялись; Вероника уткнулась в плечо Эллиору, а Хозяин выставил пред собой длани, которые даже задрожали от напряжения. Какая-то черня волна метнулась навстречу глазу, ну а в следующее мгновение всех обдало таким холодом, что некоторое время они даже и пошевелиться не могли — только зубами да клыками скрипели.

Глаз же, пред самыми воротами, сморщился и резким рывком, подняв волну, которая льдом всех окатила поднырнул куда-то под дом. И только чрез некоторое время, когда они хоть немного смогли отогреться дыханьем друг друга, то, оглядевшись, поняли, что основной удар принял на себя Хозяин. Глаз обратил его в ледышку; которая на их глазах покрылась трещинами, на которых, точно луч восходящего солнца на паутине запылал бордовый свет пламени; вот от него жаром дохнуло, и трехметровая эта громада покачнулась, и, быть может, упала бы, если бы не поддержал ее Мьер. Медведь-оборотень, говорил:

— Да — вы вовсе не такой уж плохой! Как вы его, а?! Только вот молот мне отдайте…

Теперь Хозяин со все сил ухватился за огражденье, которое окружало крыльцо — огражденье даже трещало от впившихся в него дланей, ну а из ран, которые он получил при борьбе с Эллиором, вновь вытекала теперь тьма, вязким туманом стекала по ступеням, скапливалась возле крыльца, и ее, за короткое время, набралось довольно много. Когда Хозяин заговорил, голос его был чрезвычайно истомленный, едва слышный, казалось, что он умирает:

— Все силы в эту борьбу выложил. Волшебством это не одолеть — оно сразу всякое волшебство чувствует, сразу противится… Все — ничего больше с меня не спрашивайте… Минуты три у вас осталось…

И он остался стоять так, со страшной силой уцепившись в огражденье, испуская из себя потоки тьмы.

— Я знаю! — выкрикнул Сикус, и уже взбегая по крыльцу, продолжал. — Только не останавливайте меня! Я знаю, что делать! Я все искуплю!

С этим криком скрюченный этот человечек ворвался в залу, где орки вопили и ругались, едва увернулся от ятагана, пробежал к одному из шкафов — конечно, шкаф был распотрошен, но Сикус знал, что орки не стали бы брать веревку — и действительно увидел этот довольно большой виток, который валялся неподалеку, на испускающем теперь хлад полу. Он пригнулся, проскользнул под лапами, схватил веревку, и вновь, только чудом увернувшись от ятагана, бросился к выходу.

Надо сказать, что веревка эта была принесена Эллиором, еще до того, как он отправился на поиски заклятья — он нашел ее среди каких-то древних развалин, и на вопрос, зачем же в их хозяйстве может понадобиться веревка, ответил, что сердцем чувствует, что в будущем, она понадобиться. Так и пролежала она все эти двадцать лет, без всякой надобности. Однако, веревка была действительно хорошая: несмотря на древность свою, она еще сохранила прежнюю прочность и, даже, совсем за все это время не испортилась.

И вот, с этим мотком выбежал Сикус на крыльцо, один конец бросил Хэму, и крикнул, ты привяжи здесь за что-нибудь, да понадежнее. Эллиор понял, что он задумал, и крикнул:

— Давай лучше я! Уж мы то, эльфы, половчее вас, людей, во всяких таких прыжках будем.

Однако, Сикус даже и не взглянул на него, он стремительно бежал к воротам, нацепив моток на веревки у локтя здоровой руки, так, что, оставшаяся в руках Хэма веревка разматывалась, тянулась за ним крыльцу. На бегу он выкрикивал, обращаясь ко всем, даже и к оркам: