Прайд (СИ)

Их лица молодые,

Унёс ночной туман.

Их чувства золотые,

Разрушил злой обман.

И никогда их руки

Не тронут женский стан,

И не спасёт от муки

Священный талисман.

А я гляжу тоскливо,

В укрывшую их тьму.

И волны лет лениво

Плетут свою тесьму.

– Грустное зрелище, – сказал я, отобразив в голосе подобие тоски и глубоко вздохнул, избавляясь от остатков печали, застрявших внутри, – душераздирающее. Просто кошмар.

– Я слышал истории о молодом господине с шерандоном в руках, – прошамкал Папаша Цезират и в его выцветших глазах мелькнуло нечто, похожее на ужас, – я слышал, он многолик, словно сам Царь Зла и его мириады джиннов. Говорят, он всегда там, где царит смерть. Я слышал…

– А ты никогда ничего не слышал о пользе молчания? – я осторожно закрыл футляр инструмента и улыбнулся старику широкой улыбкой от которой он шарахнулся назад, невзирая на всё тепло моей усмешки, – забирай свою мертвечину и продолжай путь. Только прошу тебя, послушай доброго совета и прекрати распространяться о странностях своего груза.

– Я понял, всё понял! – Папаша лихорадочно паковал тела, косясь в мою сторону, – больше никаких разговоров, буду нем словно рыба.

– Погоди, – я схватил край покрывала и отбросил его, открывая лицо совсем молоденькой девушки, – посмотри на неё – разве она не прекрасна? Разве она не похожа на юный цветок, растущий в цветнике, превосходя своей красотой остальные цветы?

Старый труповоз, выпучив глаза, кивнул головой. По-моему, он даже не взглянул на покойницу. Волны печали катились через меня, вызывая приятное томление в груди и желание пустить слезу. Иллюзия – да, но какая! Весьма похожая на настоящие чувства.

– Они будут говорить – как жаль, она умерла! – я наклонился и поцеловал холодные губы, – как жаль, придётся забросать её жирной грязной землёй, дабы это прекрасное лицо пожрали черви вдали от солнечных лучей, некогда ласкавших его. Но они глубоко заблуждаются, не понимая высшего благодеяния. Ты следишь за моей мыслью?

Похоже, переход оказался слишком внезапным, для высохших мозгов Папаши Цезирата, и он только распахнул свой зловонный рот и хлопнул впалыми веками. Его сыновья, видимо начали понимать, что над ними смеются, потому как издали слаженное мычание, подобное тому, которое издают волы, везущие арбу.

– Я вот о чём толкую – они говорят, дескать им жаль умершей девушки, как жаль сорванного цветка. Но если его не сорвать, то со временем он отцветёт и засохнет, сознавая уходящую навсегда красоту. А сорванный, он будет услаждать чей-то взор и обоняние, навсегда оставшись в памяти прекрасной мечтой. Так зачем же красавице становится жертвой безжалостного времени, превращаясь в отвратительную старческую оболочку? Уж лучше остановить старение и сохранить в памяти этот изумительный облик, который уже никогда не изменится.

– А сами-то вы не желаете, чтобы вас тоже остановили и запомнили? – нашёлся осмелевший Цезират.

– Дурень, – я расхохотался, – спрячь свою глупость и никому не показывай. У меня нет необходимости умирать, останавливая старение – я и так живу вечно.

Я продолжил смеяться и вся троица, с исказившимися лицами, попятилась назад. Вероятно, они приняли меня за безумца – эти тупые, ограниченные в своём невежестве скоты. Я мог бы пожалеть их, если бы не презирал так сильно.

– Люди не живут вечно, – смог, наконец, прошамкать старик и его рука нырнула под халат, где видимо висел какой-то амулет, – только Создатель, да ещё нечистые духи, созданные Царём Зла для испытания человека. И ты не похож на Создателя, скорее ты напоминаешь одного из посланников преисподней!

– А ты напоминаешь мне старый кусок говорящего дерьма! – огрызнулся я, снисходя до банальной уличной брани и полностью теряя интерес к разговору, – забирай дохлятину и проваливай отсюда. Забудешь мои предупреждения – пеняй на себя.

– Папа, – пропищал один из братьев неожиданно тонким голоском, – разреши нам поиграть с ним. Потом мы положим его к остальным, а голову я поставлю рядом с кроватью.

– Ты гляди, оно ещё и разговаривать умеет! – изумился я, глядя на громилу, который вытащил из-под настила повозки кривой ятаган, покрытый бурыми пятнами, – я сейчас исправлю это досадное упущение, а заодно проверю, насколько твой язык длиннее твоего члена.

– В повозку! – коротко скомандовал Папаша, подталкивая упирающихся и оборачивающихся сыновей, – у меня дурное предчувствие. Слухи не всегда лживы и у меня нет желания убеждаться в том, что именно этот окажется правдой. Тем более – из всех остальных он самый мрачный.

– Удачной охоты, – пожелал я вслед удаляющейся повозке и не в силах удержаться, расхохотался, – обильного урожая, добрый человек!

– Презрение к людям и показная бравада, – женщина кажется задумчивой, – но ты постоянно поминаешь своё внутреннее я, а в твоих песнях звучит совершенно человеческая печаль.

– Иллюзия, – хриплю я, – всего-навсего – маскировка….

– И только? Но зачем? Почему гордый лев, искренне презирающий людей копирует их чувства? И Ольга, кто это? Какую неприятность ты ей доставил?

– Неприятность? Она бы так это не назвала, – я опускаю голову и закрываю глаза, – потом, всё потом…

Телега скрылась за поворотом на скорости, раза в два превышающей ту, с которой передвигалась перед встречей со мной. Какая то толстуха замерла на противоположной стороне улицы, придерживая огромными ладонями огромный кувшин, повторяющий своими формами фигуру хозяйки. Плотная ткань чадры не давала, как следует рассмотреть, но кажется она уставилась на меня. Пребывая в странной смеси благодушного и язвительного настроений я показал ей козу, что считалось насыланием порчи. Бабища истерически взвизгнула и едва не расколотив собственность, со всех ног бросилась прочь, оставив меня в гордом одиночестве.

Нет, всё-таки не в таком полном, как мне казалось. Из-за угла, тяжело топая копытами, неторопливо вышел уже знакомый мне жеребец, неся на спине не менее знакомого седока. Капитан задумчиво крутил ус и пристально смотрел на меня. Я повторил жест, до смерти перепугавший горожанку, но всадник лишь приподнял одну бровь и отпустил ус. То ли был не суеверен, то ли и это более вероятно, полагался на защиту могучих амулетов.

Мне доводилось слышать, старые вояки используют с этой целью части тел убитых врагов: глаза, уши и тому подобное. Это конечно, не всегда носит настолько извращённый характер, как скажем у Амалата, бережно хранящего в золотой шкатулочке высохший фаллос коменданта разграбленной крепости Архун, но всё-таки неприятно дышать вонью разлагающихся глаз или носа, стоя рядом с дряхлым ветераном. Особенно, если он надумает похвалиться трофеями, бережно перебирая гниющие куски плоти.

Капитан медленно ехал в мою сторону, и я пожав плечами, продолжил своё паломничество в сторону Рыночной площади. Оттуда уже доносились оживлённые крики – то ли гонцы сражались между собой за выгодные места, то ли успели добраться хозяева, со своим товаром. Меня опередил высохший словно мумия, мужчина, невозмутимо восседавший на низкорослом животном, похожим на длинноухую свинью. Позади, похрюкивая от напряжения, трусили ещё двое подобных тварей, гружёные объёмистыми тюками. Свинокроликов палкой подгонял угрюмый парень, прихрамывающий на правую ногу. Не отвлекаясь от своего занятия, он сверлил взглядом спину хозяина. Судя по накалу взора, имей погонщик малейший выбор, он бы предпочёл использовать палку на спине худосочного купца.