Рим, папы и призраки

— Полагаю, — скорбно продолжил он, — что этот вопрос можно было бы уладить, если бы мы со скульптором переговорили наедине.

— Понятно, — произнес Ансельми со всей вежливостью, которую допускал его культурный уровень. — Более того, возможно, если вы извлечете стилет из правого сапога и передадите мне то подозрительно большое, наверняка с пружиной, кольцо. Да, вот это, с черным камнем.

— Не покидайте меня! — возопил Микеланджело, пытаясь обрести защиту у кондотьера.

— В этом эпизоде, скульптор, как вы прекрасно знаете, есть более глубокие течения, — проговорил Солово ровным тоном (ну прямо добрый отец, увещевающий родное дитя). — И зная это, если я заверю вас в том, что не причиню вам вреда, и поклянусь всеми богами, неужели вы не перемените своего мнения?

Микеланджело, дернувшись, поглядел на адмирала; лицо скульптора обрело бледность собственных мраморных творений, ему пришлось проглотить набежавшую в рот слюну.

— В этом случае соглашусь, — проговорил он и сразу же успокоился. Пожалуйста, оставьте нас, Ансельми. Я хочу поговорить с адмиралом.

— При всех наших нынешних расхождениях, — проговорил Солово, — начнем с того, что я восхищаюсь вашей Pieta… [59] и «Давидом».

— Итак, вы обладаете чувствительностью к искусству? — спросил Микеланджело с острым интересом.

— Нет. Во всяком случае, не в полном смысле этого слова.

Скульптор поглядел на адмирала, словно заново оценивая его, и собеседники надолго замолчали. Солово с радостью позволил ему дожить весь отведенный срок.

— Адмирал, — сказал наконец Микеланджело. — Мне трудно доверять таким людям, как вы. Без живого восприятия искусства человек становится пленником собственной падшей натуры.

— Безусловно, — согласился адмирал. — И могу возразить на это тем, что именно живое восприятие вашего искусства его святейшеством привело нас к этой встрече.

— Он — исключение. Но даже хладный и окостеневший в своей могиле, он все равно будет недостоин доверия. Какими еще доказательствами веры вы можете убедить меня?

Солово покрутил в вине кончиком облаченного в перчатку пальца, наблюдая за тем, как рожденный водоворот окреп, ослабел и угас.

— Хорошо. Могу еще сказать, что учение о стоицизме, подправленное озарениями Ветхого Завета, более всего убеждает меня…

Микеланджело отмахнулся.

— Но в основном, — продолжил адмирал, — остановился бы на слове «вера», прозвучавшем в вашем вопросе, которое, несомненно, является указанием на истинную причину вашего нежелания возвращаться в Рим.

Неправильное лицо Микеланджело скривилось в отдаленном подобии улыбки.

— Как и ваша клятва «всеми богами», адмирал.

Солово ответил привычной гримасой, пародирующей удовлетворение.

— Действительно, — подтвердил он.

— Мне следовало бы догадаться заранее, — проговорил Микеланджело в рассеянности, переламывая небольшую булочку и отправляя в рот мягкий хлеб. — В проекте гробницы Юлия было так много намеков. Его святейшество практически раскрывал передо мной секрет…

— Сомневаюсь, — произнес адмирал весьма неторопливо, чтобы избежать всякого непонимания. — Вы наделены тонким, изворотливым и живым умом. Папа Юлий тоже таков, когда трезв и спокоен, однако он полагает, что лишь ему одному присущи эти качества. Ведь начинаешь с нетерпимости к глупцам, а заканчиваешь, считая всех людей дураками. Видите ли, обычно секрет передается от папы к папе и еще весьма немногим избранным, и до сих пор их мудрости и скромности хватало, чтобы разборчиво относиться к делу.

— Даже когда папой избрали Борджиа? — воскликнул Микеланджело.

— Родриго Борджиа, то есть Александр VI, был способен на здравый смысл и добродетель, — вступился за папу Солово, — хотя и считал мир местом для таких игр, что редко находил возможность проявить то или другое. Но тем не менее он был достоин доверия. Даже Чезаре не воспользовался информацией в своих интересах.

Микеланджело явно был под впечатлением.

— И это было мудро, — продолжил адмирал, — поскольку самовольное и всеобщее употребление знаний может привести к одному лишь итогу. Мать наша, Римско-католическая церковь, — сколько бы мы ни насмехались и ни пренебрегали ею, как делаем это по отношению к своим земным матерям, — не может терпеть только тогда, когда дети принимаются без уважения рыться в ее прошлом. Вы понимаете меня?

— А другие… те, кто иногда добирался до истины, — проговорил Микеланджело, облекая то, что и без того уже знал, в форму вопроса, — их убивали, так?

— Конечно, — ответил Солово. — Как же иначе? Времена ныне далеко не мягкие. Даже в евангелии любви встречается определенная мера грубости.

— Я должен был догадаться! — отрезал Микеланджело, тревога его описала полный круг. — Когда он призвал меня в прошлом году и показал планы собора св. Петра, я должен был что-то понять.

Движением руки адмирал выразил ничего не значащую симпатию.

— …титаническая мраморная гробница, — бурлил Микеланджело, свидетельство его воображаемого величия… Это я могу понять. Но он хотел большего. Она являла пощечину всему благопристойному. Более того, внешний вид ее полностью не соответствовал христианским нормам. Хуже того, она мне понравилась!

— По какой же причине вы приняли этот заказ? — осведомился адмирал.

— О, — меня привлекла просто чудовищность этого замысла. Участвуя в воплощении его в жизнь, я разделю и бессмертие с будущим обитателем гробницы. Потрясенный мир не забудет создателя мавзолея Юлия. А жажда славы — вот мое единственное, непреходящее желание.

— Скульптор, теперь я вижу выход из вашего нынешнего положения… но прошу, продолжайте.

— Гробница должна быть трехэтажной, украшенной сорока массивными статуями. Я даже закончил одну из них — Моисея — и сделал его похожим на Юлия, когда он в подпитии и мучается от зуда «французской» болезни.

— Но он себя не узнал, — проговорил Солово, — к счастью для вас.

— Я и не рассчитывал на это. Во всяком случае, там еще должны быть эти фризы, изображающие муки и гибель античности… древних богов, связанных и истязаемых новым откровением. То же самое говорили и аллегорические фигуры, но в основном они изображали персонифицированные добродетели свирепость, воинственность, — представляющие качества лежащего в гробнице человека. Они должны были огибать гробницу и устремляться вверх… вместе с прошлыми и нынешними победами Рима, всеми покоренными народами и взятыми городами… вплоть до последнего этажа, где…

— Должен находиться сам Юлий? — догадался Солово.

— Он самый. Мраморное изваяние в три раза выше человеческого роста, окруженное толпой ангелов, радующихся приобретению, и Землей, оплакивающей потерю.

— Но не видно злобной и мелкой душонки, направляющейся на встречу со своим Творцом.

— Ну да, раз это вы говорите. Впрочем, следует воздать ему должное: средства отпускались без ограничения. В моем распоряжении никогда не было такого количества мрамора… и не только. Я уже заходил в мыслях вперед и думал пустить по всей высоте золотые и красные огненные языки… и использовать оникс, чтобы создать глубокую внутреннюю тень. Уже был сделан запрос на пять сотен извлеченных из катакомб черепов, чтобы украсить ими основание. Уверяю вас, адмирал, более великого проекта в моей жизни не будет.

— Скорее всего, нет, — отозвался Солово, стараясь, чтобы в голосе его звучала добрая нотка, — но продолжайте.

— А потом мне пришлось заняться делами, и чтобы гарантировать долговечность моего произведения, я сделал фундамент глубже, чем было « оговорено. Мои рабочие вскрыли пол и позвали меня… теперь они все мертвы, полагаю.

— Боюсь, что вы правы, скульптор… кормят рыб в Тибре.

— Как предстоит и мне, потому что я это знаю, — в глубоком отчаянии заключил Микеланджело.

Адмирал Солово отвлек его, постучав по столу рукоятью стилета (естественно, запасного).

— Не обязательно. Если бы его святейшество действительно желал отправить вас в рай, вы уже были бы там. Как и все люди, вы должны пить и есть, ходить по улицам… и от желания владыки укрыться некуда, если оно и он достаточно сильны. Все можно сделать даже сейчас — клинком, который пропустил ваш англичанин.