Волк: Ложные воспоминания

— Ты накурился и чем-то пахнешь.

— Неплохо устроилась. Растишь на пособие?

— Да, но они не хотят, чтобы я ехала к ним с ребенком.

— Можно посмотреть?

Я иду за ней через спальню в смежную комнату поменьше, прикидывая, что такая квартира должна стоить не меньше трехсот долларов в месяц, а может, и больше. Отец платил за дом всего шестьдесят шесть долларов. В углу кроватка, другие детские штучки и странный обобщенный запах, который всегда собирается вокруг младенца и того, что его окружает. Я слышу дыхание, но ребенка почти не вижу. Невнятные очертания маленькой головки.

— Мое?

Она закуривает новую сигарету, и мы бесшумно выходим в гостиную. У нее на халате красивый желтый узор, а ковер толстый, очень мягкий и кажется невесомым. Мы садимся и смотрим друг на друга.

— Кажется… я не знаю. Родители думают, что да.

— Сколько у тебя вариантов?

— Не твое дело.

Она краснеет и смотрит в потолок. Комната застывает.

— Дай что-нибудь выпить?

Она наливает мне бурбон, сверху на дюйм воды без льда, как я пил раньше. Она заводит разговор о том, как трудно найти человека, чтобы помогал с уборкой, готовил обед и оставался с ребенком. Есть лишняя спальня, но никто не хочет «с проживанием». Я слушаю очень внимательно, сосредоточенно и выпиваю бурбон несколькими глотками. Еще немного химии, и мое усталое тело нашинкуется ломтиками вяленого мяса. Она по-прежнему смотрит в потолок и теперь говорит о том, как любит ребенка, о последнем приезде родителей и что она, наверное, поселится в Сан-Франциско и найдет там себе какое-нибудь занятие. Халат на коленях расходится, и я завожусь, несмотря на все, что было с Лори. Подхожу к ней, наклоняюсь и целую ее в шею. Духи и соль.

— Тебе нужно поспать.

Она встает и ведет меня в гостевую спальню. Я раздеваюсь, и она говорит, чтобы я шел в душ, иначе потом комнату будет не проветрить. В душе я чуть не засыпаю под дождем из воды и пара. Выхожу, под ее взглядом вытираюсь, валюсь в постель и мгновенно отрубаюсь.

Выйдя из воды, я понял по теням и по солнцу, что выбился из расписания: предполагаемый круг пройден всего лишь наполовину. Теперь нужно чуть ли не бежать, только тогда, если повезет, я вернусь к палатке до темноты. Я доел остатки изюма и стал думать о том, насколько все это не важно; если я буду продолжать заниматься хуйней, настоящий лес раздавит меня за месяц. На меня работали разве что бесшабашность и относительно крепкое здоровье, но я не обладал и долей той осмотрительности, что присуща всем хорошим лесникам. Тот случай, когда Бог не любит дураков и пьяниц. Разве только из них выйдет пища для животных и удобрение. На дальнем краю озера мелькнул черный зверь. Безобидный барибал, почуял мой запах, лишь подойдя к берегу. У меня нет практической сметки изыскателя и путешественника, и я знал всего нескольких людей, относительно уверенно чувствовавших себя среди дикой природы. Нужно держать в голове огромное множество самых разных вещей; что есть, где укрываться, как выслеживать дичь и еще много частей того знания, что дается хитростью и почти инстинктивной открытостью ко всему вокруг. В Монтане я едва не шагнул с утеса, замечтавшись об особенно плоской заднице одной шлюхи. Слишком много мускулов, как у балерины. В следующий раз надо будет выбрать другую, и вот под ногами тысячефутовый провал в пустоту. Какие корни я буду есть? Чем будет питаться мое тело, когда закончатся двадцать фунтов жира на животе? Запасная покрышка, как говорится. Я представил, как ползаю голодный по лесу, с диким рычанием набрасываюсь на старого больного опоссума и проигрываю схватку. Лапы и морда все искусаны. Я забросил леску с грузилом в надежде, что мое купание не прогнало всю рыбу к противоположному берегу. Затем отправился через болото собирать хворост, которого нужно много, как можно больше, ибо мне предстояла долгая и очень неуютная ночь.

Барбара разбудила меня, когда вошла в комнату с томатным соком, кофе и двумя таблетками аспирина, справедливо рассудив, что они могут понадобиться. Дело к вечеру, в каждом виске по ржавому гвоздю.

— Дай чего-нибудь выпить.

— Сначала поешь.

— Да нет. Воды.

Она принесла стакан воды со льдом и села на кровать. Я закрыл лицо подушкой и застонал. Нужна химия.

— Замолчи. Нянька еще здесь.

Пожилая негритянка просунула голову в дверь, сказала, что дитя уснуло и она уходит. Барбара вышла, а я перевернулся на бок и стал слушать, как кричит, скрипит и трется мой мозг. В животе разливалась желчь, а в горле до сих пор чувствовалась смесь гашиша и бурбона. Встал, почистил зубы и заметил, что кожа приобрела желтоватый оттенок. Обратно в постель, я очень хотел, чтобы эта постель была моей, выглянул из-под подушки, чтобы еще раз удостовериться, где я. О боже, никогда больше не возьму в рот ничего, кроме пищи и воды. Больная темнота. Зажмурься, и ты увидишь, как в стеклообразной субстанции дрейфуют звезды, красные точки и мелкие волокна. Слепой глаз видит больше интересных штук, чем плотно закрытый, а еще он может повернуться и рисовать что-то свое в черноте черепа. Дверь опять открылась, я приподнял подушку. Барбара протянула мне яичный коктейль.

— Я возьму тебе билет на самолет.

— Хуйня.

— Я не хочу, чтобы ты здесь оставался. Я этого не выдержу.

— Я и так не останусь. Пресмыкаться перед твоими джентльменами.

— Замолчи.

— Ты это уже сегодня говорила.

Казалось, она вот-вот заплачет — я перевернулся и попросил почесать мне спину. Она принесла из ванной какой-то крем и стала долго, медленно массировать мне плечи и спину. Раньше мы часто делали друг другу массаж, притворяясь, что вовсе не думаем о сексе до того момента, когда ожидание становилось невыносимым.

— Давай, ты сядешь мне на голову.

— Не надо.

— Почему?

— Не знаю. Не хочу.

— Пожалуйста.

— С какой стати?

— Тебе же нравится, когда лижут.

— У тебя грязь во рту.

— Тогда ты мне пососи.

— Нельзя ли поласковее?

— Вот ты и пососи мне поласковее. У меня болит голова.

Она встала с кровати, подошла к окну, задвинула шторы. Слышно было, что на улице час пик, шум городского транспорта. Домой по запаршивевшему городу, ужинать после целого дня скуки и прожигания бумаги. Боб, заклей эти конверты и залей чернил в кулер. Да, сэр. Она встала на колени рядом с кроватью и потянула простыню. У меня сейчас подогнутся пальцы на ногах, и они подгибаются, как только — влажное тепло, легкие толчки языка и зубов. Еще, пожалуйста, мне нравится этот теплый шум. Указательный палец там, где он должен быть, большой судорожно подергивается. Пожалуйста, залезай в постель, я тебе тоже сделаю. Приглушенное «нет». Скажи, Патрис Лумумба или Роберт Руарк, [111] старая шутка. Бессловесно. В полутьме я, насколько могу, стараюсь рассмотреть, но долго держаться не получается. Зрелище меня взрывает. Она уходит в ванную, и я слышу, как льется вода, мне уже намного лучше, похмелье отпустило, подушка опять у меня на лице, и я в превосходной мягкой тьме. Возвращается Барбара, включает свет и улыбается. Мне больно, как это часто бывало год назад. Она мила, обаятельна, застенчива, и в голове у нее убогий апатичный мусор; каждую неделю психоаналитику уходит сумма, на которую кое-кто мог бы жить припеваючи. Робость с теми, кому она отдавала свое тело, была не настолько сильна, чтобы как-то ей повредить, однако это подрывает мои смутно кальвинистские устои. Она говорила, что не будет так делать, когда выйдет замуж, но ведь почти все они — просто старые друзья из Атланты. И она не может им отказать, ведь они такие милые и такие давние друзья. Она подошла к кровати и спросила, что я хочу на ужин. Я не мог сейчас думать ни о еде, ни о том, чтобы отправиться домой, ни о чем-то еще. Я вцепился ей в запястье и потянул к себе; она сопротивлялась.

— Нет.

— Почему?