Вороново Крыло

– А куда ты собираешься?

– К морю.

– Ты моряк? Но навигацию скоро закроют… Слушай, мой тебе совет… Не как солдат солдату а по-человечески…В деревнях мужиков не хватает, осел бы, повесил саблю на стену, женился… «И плодил солдат для новой войны…» – подумал я. Но в слух сказал:

– Это всегда успеется… – Я все же поднялся из-за стола и положил монету рядом с пустой тарелкой: Мне пора…

– Как знаешь, солдат… Выйдя из трактира, я немного постоял на крыльце. По небу плыли облака – они казались такими тяжелыми, что должны были бы упасть и раздавить этот мир. Но они почему-то не падали…

Чужие башмаки натерли ноги. Ботинки, снятые с бандита на дороге я выбросил за борт: один утонул сразу же, второй долго плыл за нами, но потом прибил к камышам. Мне пришлось опять обуть башмаки, в которых я вышел в эту дорогу. Я думал, что они разносятся, но в результате мне пришлось разнашивать свои ноги. Кажется, я никогда не растирал ноги так жестоко. За ночь раны затягивались, утром же я обувался, и первые шаги давались мне с жуткой болью. Но потом корка срывалась, кровь смазывала ноги, и идти становилось легче. Затея с баркой была, пожалуй, самой удачной в той дороге. Собеседование с хозяином я прошел быстро, показав превосходство над своими оппонентами – сперва над каждым, потом над всеми тремя вместе. Теперь медленные воды несли меня к морю и мои ноги отдыхали. Чтобы не ходить босиком, корабельный плотник соорудил мне простые сандалии – дощечки с двумя веревками. Они гремели по палубе, и, верно, распугивали всю рыбу на многие мили. Барка была гружена непотопляемым грузом – строевым лесом. Этим, кстати и объяснялось то, что пропоров корягой днище и нахлебавшись воды, она не затонула. По сути, это было самое простое корыто – плоскодонное, с одной мачтой. Когда я был маленьким, я смастерил маленькую копию такого же корыта: взял плоскую доску, пробил в ней дырку, вставив в него палочку-мачту. Из куска бумаги я соорудил парус, раскрасив его чернилами. Но как только я спустил свое судно на воду, оно перевернулось и рисунки на парусе, на которые у меня ушло столько времени, безвозвратно расплылись. Я спросил у капитана, почему так произошло.

– Это целая наука, парень, – ответил он: Есть такая вещь: центр тяжести. Он должен быть ниже центра давления. Давление выдавливает вверх, тяжесть тянет вниз. Иначе при малейшем толчке судно перекинется. То есть примет положение, когда тяжесть приложена ниже. Так бывает если загрузить трюмы чем-то легким, а палубу – тяжелым.

– Здорово, – ответил я. И правда сложно…

– Для этого есть человек, который отвечает за погрузку и разгрузку: это суперкарго…

– Хорошо, вот сейчас мы под парусом, но еле плывем и по течению, а как вы вверх подымаетесь?

– Вверх мы идем почти пустыми, стало быть осадка у нас меньше. И ветру легче нас толкать… Хотя, пока подымаешься, пару раз ее волочь надо на канате…

– А как же весла? – спросил я.

– Да мы тогда на гребцах разоримся… Сказать, что капитан был меркантилен, это значит не сказать ничего. Он мыслили категориями пудов, миль и дней. Река была его жизнью – он знал про нее все, что, впрочем не мешало ему не обращать внимание на то, что творилось на ее берегах. О прошедшей войне он вспоминал с нежностью: армия за перевозки платила мало, но работа была всегда. За год в школе, мы не слышали ничего, что происходило в мире. Кой-какие слухи докатывались, но никто не ручался за их достоверность. И с возвращением в мир людей, мне стоило придумать легенду, оправдывающую мое незнание. Сперва я хотел назваться моряком, вернувшимся из далекого плавания, но мой опыт пребывания в море сводился к трем дням, в которые я не постиг никакой премудрости, впрочем, сполна хлебнув морской болезни. Потом я думал держаться идеи о ранении и длительном пребывании в госпитале. Но я так и не подобрал подходящей болезни: за год раненый или выздоравливает или помирает. Миссию в далекую страну я тоже отмел – даже если скрыть цель за клятвой о неразглашении, мне понадобилось бы слишком много перекрестных ссылок. И я молчал. Когда заходил разговор о событиях прошедшего года, я глупо улыбался, неуверенно кивал или пожимал плечами. Я молчал и слушал.

Хунта, как водится, оказалась недолговечной, и прекращение войны оказалось чуть не единственным, что они успели сделать. Вчерашние друзья, генералы принялись плести заговоры против друг друга, губернаторы один за другим отказывались принимать их власть, тем самым превращая себя в удельных королей. Заключив мир со внешним врагом, хунта ввергла страну в раздробленность и хаос неповиновения. Казалось, врагу осталось доколотить всех по одиночке. Но этого не произошло – во-первых победители и так проглотили больше, чем могли переварить. Во-вторых внешняя угроза могла объединить суверенов – общий враг был еще свеж в памяти. А в третьих что с них, недобитых, взять. Мелкая рыбка – костлявая ушица…

Лодка плыла медленно – за день мы проходили миль сорок, но река петляла и по прямой это составляло не больше тридцати. Нас, пеня веслами воду, обгоняли галеры, ползли низкие патрульные мониторы. В начале второй недели моего плаванья, река замедлила свое движение, а вода стала густой, усеянной водорослями.

– Самое страшное начинается, – бросил капитан: к Дельте подходим… Река, в нижнем течении разбивалась на множество рукавов, разделенных островами. Основных проходов было два, остальные оставались плохо изучены – после каждого разлива они меняли свои направления, дробя или даже сметая острова, или, напротив воздвигая мели. Это был то участок пути, из-за которого меня собственно и нанимали – в плавнях иногда прятались пираты. Бывало, против них направляли регулярные части, но результатов это никаких не приносило. Было дело, один монитор попытался преследовать пиратский ял, но налетел на банку. Его собирались снять, когда ветер нагонит воду, но за ночь он самым таинственным образом исчез…

– А поди, разбери, кто здесь пират, а кто нет, – рассуждал капитан: Скажем, деревенька, опять же ял… Кто его знает, за рыбой они пошли или на разбой?.. Ночью налетят, людей вырежут, обдерут посудину что твою липку да подожгут… До войны будто пытались собирать конвои, но сейчас об этом уже все забыли. Гильдия конвои не собирала, но ее корабли формировались в пульк – группу без охранения. Некоторое время это помогало. А потом пираты догадались сами объединятся в группы. Тогда стало еще хуже начались налеты на пакгаузы и фактории… Весь рейс я спал на палубе под шлюпкой – матросский кубрик мне показался слишком неудобным и затхлым. Спал я больше днем, а ночью бродил по кораблю. Сначала я пугал экипаж своими заклинаниями, но потом они свыклись. Иногда ко мне выходил капитан – он беспокоился и плохо спал, но проводил со мной не так уж и много времени, отправляясь обратно в каюту. Ночью я больше разговаривал с рулевым. Он научил меня определять время по звездам, называл имена созвездий. Когда участок реки был прямой и можно было закрепить румпель, я давал ему уроки фехтования – насколько можно было преподать это за две недели пути. А пиратов мы так и не встретили… И когда барка причаливала в устье, я уже стоял на палубе с заплечным мешком. Несмотря на то, что мне не пришлось демонстрировать свое фехтовальное искусство в бою, хозяин остался мной доволен, что впрочем никак не отразилось на моем гонораре.

– Как лед сплавится, – бросил хозяин, – пойдем вверх. Если будешь без работы – приходи, возьму. Я кивнул, зная что никогда не вернусь, и спрыгнул на берег. В порту жутко воняло рыбою. Вонь казалась невыносимой, и я так и не смог к ней привыкнуть все те дни, пока двигался по побережью. Мой путь проходил через множество мелких городков и деревень, что жили морем. В них я покупал себе еду – как правило, рыбу, хлеб и сыр, которые тоже имели рыбный запах. Даже пиво и вино здесь казались настоянными на водорослях. Я видел, как до весны замирает в деревнях жизнь, как вода, успокоенная льдами. Море еще не стянулось льдом, но ветер, разогнавшись на морском просторе бил холодными иглами. Иногда я останавливался и закутавшись в куртку садился на берегу или склоне холма. Я глядел на море, слушая его рев, наблюдая за силуэтами, что скользили над волнами. В былые времена, превращаясь в птицу, я дрался с пернатыми, отбирая у них еду – просто так, чтобы развлечься… Теперь мне это казалось нечестным – ведь у птиц больше ничего не было. Десять дней я выколачивал пыль из дорог, месил грязь, если шел дождь. Я ночевал в дешевых гостиницах или под перевернутыми лодками, засыпая под шум набегающей волны. Впервые за долгое время у меня была цель. Я вспоминал то малое, что я знал о Рейтере. Именно знал, потому что на слухи опираться было опасно. О Рейтере было придумано столько легенд, что на их пересказ ушла бы изрядная кипа бумаги. Безусловно, некоторые легенды имели место быть – все-таки генерал был легендарной личностью. Как и надлежит пропавшей без вести известности, его постоянно видели в той или иной компании, причем, случалось, в нескольких местах одновременно. Ходили слухи, что он стал пилигримом, примкнул к какому-то культу, ушел в отшельники, умер наконец. Что касается последнего, то почти все сходились во мнении, что душа его не успокоена и бродит по миру. Призрак генерала Рейтера видели на полях его ристалищ. Говорят, он ходил и пытался разбудить павших воинов. Осенью, по дорогам мчался призрак-всадник на коне, сотканном из густого тумана. В коне признавали Бледного Мюррея – последнего скакуна генерала, а этот конь, как известно кроме хозяина, никого не подпускал к себе. Наконец, призрак бродил по домам, где хоть однажды останавливался генерал. В этой связи чаще всего упоминался Рейтер-палац, фамильный особняк Рейтеров, в городе, где будущий генерал провел младенчество и детские годы. В этом же городе была похоронена его жена и нерожденный ребенок. Об этом знали не все: Рейтер когда-то был женат. Он женился на скромной, маленькой и хрупкой учительнице женской гимназии. Она была не десять лет младше Рейтера (тогда еще подающего надежды оберста). Про нее известно не так уж и много – она был красива и составляла молодому оберсту хорошую пару. Говорят, они были так счастливы вдвоем, что это просто не могло закончиться добром. Она заболела какой-то странной болезнью, что сожгла ее за неделю. Говорят, она умерла у него на руках одной летней ночью. Плоду под ее сердцем было всего два месяца. Рейтер приказал похоронить их, так и не узнав, кто у него не родился – сын или дочь. Он рыдал три дня. Чтобы никто не видел его слабости он закрылся за замками в дальних комнатах. На третий день он разбил замки и двери, выйдя из своего добровольного заточения похудевшим и поседевшим. А потом ушел на войну – срывать злость. Я понял: генерал Рейтер сентиментален. И если он жив, он где-то там – в приморском городе, который помнит его молодым и в котором сам Рейтер помнит себя счастливым.