Ученик монстролога

— Я не видел ничего, кроме шляпы старины Эразмуса, которую ты сжег. А откуда у тебя шапка, Уилл Генри?

— Она уже была, когда я переехал, сэр. Она была моя.

— Куда переехал?

— Сюда, сэр. Когда я переехал к вам жить. Эта шапка — подарок отца.

— Понятно. Это была его шапка?

— Нет, сэр, моя.

— А… Я-то подумал, она хранит для тебя сентиментальные воспоминания, поэтому представляет такую ценность.

— Так и есть, сэр.

— Почему? Что особенного может быть в шапке, Уилл Генри?

— Ее дал мне отец, — повторил я.

— Твой отец. Уилл Генри, могу я дать тебе совет?

— Да, сэр. Разумеется, сэр.

— Не вкладывай столько души в материальные ценности.

— Хорошо, сэр.

— Разумеется, совет не нов. И все же более ценен, чем твоя шапка, Уилл Генри. Я ответил на твой вопрос?

— Да, сэр. Полагаю, я потерял ее навсегда.

— Ничего нельзя потерять. Кроме, пожалуй, свидетельств того, что мой отец заказывал привезти ему Антропофагов. Почему ты все еще здесь?

— Сэр?

— Или иди на рынок, или давай помогай мне, Уилл Генри. Пошевеливайся! Не понимаю, как ты втянул меня в этот философский диспут! Я отвлекся.

— Я просто хотел спросить, не находили ли вы мою шапку, сэр.

— Нет, не находил.

— Это все, что я хотел узнать, сэр.

— Если тебе нужно мое разрешение, чтобы купить новую шапку, можешь зайти к скорняку.

— Мне не нужна новая шапка, сэр. Мне нужна была та.

Он вздохнул. Я поспешил удалиться прежде, чем он что-нибудь ответит. Для меня все было просто. Или он нашел шапку на кладбище, или нет. Сказал бы просто: «Нет, Уилл Генри, я не видел твоей шапочки». Мне этого было бы достаточно. Я не чувствовал себя ответственным за то, что разговор у нас вышел таким запутанным. Бывало, несмотря на то что он родился в Америке и получил образование в Лондоне, Доктора ставил в тупик самый обычный разговор.

Я пошел в город без шапки, но счастливый. На короткое время — драгоценное время — я чувствовал себя свободным от всего, связанного с монстрами и монстрологией. Тем более что последние четыре дня были не из легких. Неужели всего четыре дня прошло с тех пор, как Эразмус Грей постучал в нашу дверь со своей жуткой ношей? Казалось, что вечность. Топая по булыжным улицам Нового Иерусалима, глубоко вдыхая чистый свежий весенний воздух, я подумал на краткий миг и уже не в первый раз с того момента, как я поселился у Доктора (а кто бы не подумал?), о побеге.

Доктор не устанавливал решетки на окна, он не запирал меня в комнате на ночь, как маленькую птичку в клетке. Когда ему не нужны были мои «незаменимые» услуги, он вообще меня едва замечал. Если бы я исчез во время одного из его приступов меланхолии, он вообще заметил бы мое отсутствие только через месяц. Как раб, гнущий спину на хлопковых плантациях Старого Юга, я мечтал сбежать и не задавал себе вопрос, куда я подамся и чем займусь. Это все казалось мелочами. Главное, я был бы свободен! А ценность свободы — в самой свободе.

Часто на протяжении многих лет я задавал себе вопрос, почему я не сбежал тогда? Что удерживало меня рядом с ним? Это были не кровные узы, не клятва, не буква закона. И все же каждый раз, как мысль о побеге посещала меня, она, пощекотав нервы, испарялась. Не то чтобы я не мог помыслить сбежать, я думал об этом довольно часто. Но остаться без него — вот что невозможно было себе представить. Страх ли удерживал меня рядом с ним — страх неизвестного, страх одиночества, страх встретить судьбу более страшную, чем служба у монстролога, — не знаю. Может, я просто выбирал синицу в руках вместо журавля в небе. Все это было, но это было не все.

Первые одиннадцать лет своей жизни я был свидетелем того, как был признателен ему горячо любимый мной отец, как восхищался им. Задолго до того, как я впервые встретил Пеллинора Уортропа, я рисовал его в своем воображении — гигант, гений, которому наша семья обязана всем. Мы словно жили в его тени. Доктор Уортроп — великий человек, занимающийся великим делом. Не преувеличением будет сказать, что отец не просто любил его, но в какой-то мере поклонялся ему, и именно эти любовь и поклонение заставили отца принести себя в жертву: он умер за Пеллинора Уортропа. Любовь отца стоила ему жизни. Возможно, именно она и удерживала меня от побега. Не любовь к Доктору, конечно, а любовь к отцу. Оставаясь с Доктором, я чтил память отца. Сбежать значило бы свести на нет все, во что отец верил, а верил он в то, что, служа «великому делу», ты становишься частью великого. Сбежать значило бы признать, что отец мой умер напрасно.

— Мать честная, ты посмотри только, кто к нам пожаловал! — воскликнул Фланаган, распахивая дверь лавки после того, как я позвонил в колокольчик. — Эй, хозяйка, выходи-ка, взгляни, кого к нам ветром занесло!

— Я занята, мистер Фланаган! — громко крикнула его жена из подсобки. — Кто там?

Владелец лавки, Фланаган, со щеками, похожими на два спелых яблока, схватил меня за плечи и устремил взгляд искрящихся зеленых глаз на мое поднятое вверх лицо. От него пахло корицей и ванилью.

— Малыш Уилл Генри! — крикнул он через плечо. — Пресвятая Дева Мария, да я не видел тебя больше месяца, — обратился он ко мне, и его пухлое розовощекое лицо озарилось улыбкой. — Как поживаешь, мой мальчик?

— Кто там? — крикнула миссис Фланаган из подсобки.

Фланаган подмигнул мне и, обернувшись, крикнул в ответ:

— Житель дома четыреста двадцать пять по Харрингтон Лейн!

— Харрингтон Лейн! — вскричала она в ответ и тут же появилась в дверном проеме с тяжеленным разделочным ножом в большой красной руке.

Миссис Фланаган была в два раза больше своего мужа и в три раза громогласнее. Когда она говорила, даже стекла в рамах позвякивали.

— О, мистер Фланаган! — пророкотала она при виде меня. — Это же всего лишь Уилл Генри.

— «Всего лишь»! Ну, ты и сказала! — Он улыбнулся мне. — Не слушай ее.

— Хорошо, сэр, — по инерции ответил я. И тут же подумал, что обладательницу ножа это может обидеть, так что я добавил: — Здравствуйте, миссис Фланаган. Как поживаете, мэм?

— Могло быть и получше, если бы меня все время не отвлекали, — прорычала она. — Мой муж, за которого мама справедливо советовала мне не выходить, считает, что я — подходящий предмет для его глупых шуточек и насмешек, которыми он отвлекает меня целыми днями.

— Она в плохом настроении, — прошептал продавец.

— Я всегда в плохом настроении, — гаркнула она в ответ.

— С момента картофельной голодухи сорок восьмого года, — прошипел Фланаган.

— Я это слышала!

— Сорок лет, Уилл Генри. Сорок лет, — сказал он и театрально вздохнул. — Но я люблю ее. Я люблю тебя, хозяюшка! — крикнул он ей.

— О, перестань. Я и так слышу каждое твое слово! Уилл Генри, ты что, похудел? Отвечай честно.

— Нет, миссис Фланаган, — сказал я, — просто вырос немного.

— Вот именно, — вмешался Фланаган, — не потеря в весе, а перераспределение! А?!

— Ерунда, — пророкотала она. — Мои глаза еще хорошо видят! Ты посмотри на него, Фланаган. Посмотри на эти впалые щеки и выпуклый лоб. Почему у него запястья не шире цыплячьей шеи? Вот и вспоминай о голоде сорок восьмого. Голод и сейчас царит в этом ужасном доме на Харрингтон Лейн.

— И не только голод, если то, о чем поговаривают люди, хотя бы отчасти правда, — осмелился сказать Фланаган, озорно приподнимая одну бровь. — А, Уилл Генри? Знаешь, что за истории нам тут рассказывают? Таинственные исчезновения и появления, какие-то мешки, которые доставляют среди ночи, полуночные посетители и затем внезапное, долгое отсутствие твоего хозяина — это что, правда?

— Доктор не обсуждает со мной свою работу, — сказал я осторожно заученную фразу.

— Да, Доктор… А все же он Доктор чего? Каких наук? — пролаяла миссис Фланаган, и в том, что она слово в слово повторила вопрос Эразмуса Грея, было что-то зловещее.

— Доктор философии, мэм, — ответил я, как и в тот раз.

— Он — глубокий мыслитель, — серьезно закивал мистер Фланаган, — и Бог свидетель, мы нуждаемся в таких людях; их должно быть как можно больше.