Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм

Винн складывает газету и всю оставшуюся дорогу смотрит в окно. Поезд проезжает мимо убогих крошечных пригородов: ряды домишек, задние дворики, завешенные сохнущим бельем, и толпы маленьких сопляков. Вот они — развлечения бедноты. В кармане ни пенни, но зато куча детишек. «У нас есть паровозы, телеграф, но, подумать только, ни один всезнайка еще не изобрел какой-нибудь способ облегчить женщинам жизнь… и оставить меня без работы», — думает она.

За несколько остановок до города вдова выходит из поезда, проверяет адрес на конверте и, широко шагая, исчезает в боковых улочках. Приходится идти быстро, ведь это район трущоб, здесь опасно находиться любому, от кого хоть чуть-чуть пахнет достатком и благополучием. Небольшой домик с единственным парадным входом когда-то, должно быть, вмещал маленькую семью, а теперь он сто раз сдан и пересдан в аренду многочисленным жильцам. В конце коридора комната, в ней ее ждет клиентка. Ирландский акцент, измученный, ошеломленный взгляд, довольно симпатичная, если только вам нравятся рыжие.

Винн не теряет времени даром:

— Деньги?

Девушка с трудом отсчитывает монеты, по одной, словно выжимая капли собственной крови или молока.

— Ну, все готово?

Рыженькая кивает, в глазах стоят слезы. Она поворачивается и поднимает с убогой маленькой железной кровати мягкий сверток в детской одежде. Вдова склоняется над ним: ребенок чистенький, завернут в платок, на его губах безошибочно угадывается запах опиата и алкоголя; настойка опия — лучший друг его матери.

— Мой маленький, — говорит миссис Винн.

Еще минута, и сделка состоялась. Женщина выходит через парадную дверь, оставляя позади рыдающую клиентку, в саквояже лежит усыпленный наркотиком ребенок.

Она совсем не похожа на чудовище…

— Она совсем не похожа на чудовище, — говорит он.

Все утро они провели в архиве библиотеки, обложившись катушками микрофильмов, перед глазами проходит история, запечатленная на страницах древних газет. На большом общем столе перед ними высятся стопки фотокопий.

Самая верхняя — страница из еженедельника вековой давности, на ней черно-белый оттиск: их дом, 1890-е годы, передний дворик полон полицейских, они копают. На этой же странице другая иллюстрация: женщина средних лет в черной шляпке с каплями поникших вишенок.

«Доброе лицо; похоже, она любит детей», — вот что рассказала свидетельница А, отдавшая своего ребенка и заплатившая деньги агентству по усыновлению миссис Винн. Агентство состояло из многочисленных абонентских ящиков и одной женщины с саквояжем.

— Которая была серийным убийцей. «Избиение младенцев», «Превзошла самого Ирода в жестокости», — зачитывает он отрывки из другой газеты. — А я-то думал, шумиха в прессе — это современное явление.

— Если она и правда была серийным убийцей. Ты не забыл: оправдана за недостаточностью улик.

— Тогда что же она делала с этими детьми?

Вопрос повисает в воздухе. Он вытаскивает карикатуру, на которой изображена похожая на ведьму старая карга с вишенками на шляпе, швыряющая младенца с причала.

— Посмотри на эти документы, — говорит она. — Отметки о рождениях — пятый, шестой ребенок. «Придавленные во сне» младенцы, что бы это ни означало. Малыши, найденные на пороге церкви. В прошлом это была совсем другая страна.

— Не хотел бы я там жить.

— Даже если бы тогда мы могли усыновить целую дюжину или даже больше, было бы желание? Никто ведь не хотел незаконнорожденных, особенно если их и так было слишком много…

— Пошли. — Он встает. — Не уверен, что я смогу еще сколько-нибудь здесь просидеть.

Вернувшись домой, она отправляется во флигель, бродит там, пытаясь представить себе черное пальто, шляпу с вишенками, и, в конце концов, опять залезает в пролом и выкапывает новые куклы. Он прикатывает тачку, доверху наполняет ее находками и отвозит во двор. После всего того, что они узнали, кажется кощунством просто свалить игрушки на кирпичи или бетонную дорожку, поэтому он стелет на дно ванны старое одеяло и бережно складывает добычу туда. Потом возвращается, чтобы помочь с раскопками.

Много часов спустя, совершенно изможденные и очень грязные, они сидят на ступеньках заднего крыльца и по очереди отпивают из бутылки бренди. Лунный свет заливает их лица и ванну, наполненную маленькими белыми фигурками, — головки повернуты в сторону дома, темные нарисованные глазки наблюдают. Очень тихо, на улице почти нет машин, но в воздухе что-то безостановочно движется, словно перед глазами летают сотни мотыльков, которых можно заметить лишь краем глаза. Они ускользают из поля зрения, если попытаться посмотреть на них прямо.

— Ты видишь? — шепчет она.

— Нет. Смотри, — шепчет он в ответ.

Содержимое ванны бурлит, куклы вываливаются на бетон и разбиваются с жалобным звоном, словно капли дождя. Они все продолжают падать, дождь превращается в настоящий ливень. Оставшиеся игрушки странным образом преображаются, теперь это пухлощекие ползунки, которые неуклюже ковыляют по краю и падают, присоединяясь к остальным. Куклы-дети, более высокие и стройные, играют, возятся, дерутся и тоже валятся вниз. Группа кукол-мальчиков изображает солдат, они маршируют, перешагивая через своих товарищей; становятся выше и тоньше, вырастают, превращаются во взрослых кукол-мужчин: квадратные спины и бока, нарисованные усы. Солдаты собираются в батальон, а потом, словно по команде «Левой, левой, раз, два, три!», не нарушая строя, перебираются через стенку ванны, падают и разбиваются. Пауза. Появляются две куклы-медсестры с носилками, на которых лежит «больной», руки беспомощно свисают и раскачиваются. Они перекидывают его через бортик и возвращаются к шевелящейся куче за следующим пациентом, потом за следующим. К ним присоединяются другие медсестры, чтобы помочь в этом ужасном деле, с собственными носилками и «больными». Они заканчивают работу, а потом бросаются на бетон вслед за своими пациентами. Пауза. По краю ванны, сексуально покачивая бедрами, шествует кукла, наряженная, словно девушка легкого поведения. К ней подходит еще одна, сталкивает ее вниз…

Она закрывает глаза, прячет лицо у него на плече, нет сил больше на это смотреть. Однако заглушить непрекращающийся грохот бьющегося фарфора невозможно.

Наконец замолкает последний мучительный отзвук. Вокруг абсолютная тишина, даже в центре города все замерло. Она открывает глаза. Вокруг ванны высятся горы разбитого фарфора. Они подходят ближе, заглядывают внутрь, пытаются различить движение.

Он приносит из кухни фонарик. Осталась только одна кукла, старушка (хотя где вы видели, чтобы кто-нибудь когда-нибудь делал кукол-старушек?). Малышка царапает руками по стенке ванны, по шерстяному одеялу, пытается выбраться, наконец опадает беспомощной грудой и затихает. Прямо у них на глазах игрушка разваливается на куски, словно на нее наступили каблуком.

Он выключает фонарик. Она протягивает руки к куче осколков: фарфор слегка теплый на ощупь и поскрипывает на пальцах. Некоторые куклы превратились в прах, стали землей, из которой когда-то и были созданы.

— «Умер, глиной стал», [32] — говорит он. — Это строчка из какого-то стихотворения.

— А я еще помню, что где-то слышала о костяном фарфоре. В него добавляли пепел сожженных костей. — Она содрогается.

— Я думаю, это жизни, которые бы они прожили. В то время младенческая смертность была очень высокой — это первая волна. Детские заболевания, дифтерит, коклюш, тиф — это остальные. Потом у нас наступает тысяча девятьсот четырнадцатый год, за которым следует эпидемия гриппа… и так далее и тому подобное. Похоже, только одна дожила бы до старости.

— Если бы они выжили тогда, детьми, то к настоящему моменту все равно уже были бы мертвы.

— Мы все когда-нибудь умрем, милая, несмотря на то что мы постоянно пытаемся этого избежать, рожая детей, занимая себя различными Проектами.