Отречение от благоразумья

— Он сказал то же самое, — с неожиданно серьезным видом кинул отец Густав.

— Кто?

— Арман дю Плесси, нынешний кардинал Парижский. Кстати, слышали что ему высочайше пожаловали титул герцога де Ришелье?

— Слышал. Я прекрасно осведомлен, кто такой его преосвященство дю Плесси, — сердито сказал я. — Какое отношение он имеет к делам Праги?

— Такое же, как и к заговору д'Эпернона, о котором вы наверняка уже все разузнали, — легкомысленно, чего за ним обычно не водилось, хмыкнул герр Мюллер. — Этот предприимчивый молодой человек решил, что просто обязан прикинуться сочувствующим заговорщикам, войти в их конклав, а затем развалить его изнутри. К сожалению, его далеко идущие планы разрушила не вовремя проснувшаяся совесть господина ректора Люка де Милано. Впрочем, вряд ли тут может идти речь о совести. Боязнь разоблачения и стремление избежать скамьи подсудимых — вот что двигало мэтром де Милано, ныне пребывающим под охраной надежных стен монастыря Сен-Мишель.

— И что он там делает? — поневоле хмыкнул я, уже догадываясь об ответе. — Замаливает грешки молодости? Кто он все-таки такой, этот досточтимый сорбоннский ректор — невинная жертва обстоятельств, злостный обманщик или?..

— Всего понемногу, — задумчиво откликнулся святой отец. — Да, он происходит из семьи флорентийских евреев-ростовщиков, начинал с мелкого мошенничества, пару раз попадался, сидел за решеткой, затем вдруг бросил все, сменил веру и имя, подался в Болонью, в тамошний Университет. За пять или шесть лет успешно закончил оный, вполне заслуженно получив титул доктора философии и место учителя при дворе какого-то тамошнего знатного сеньора. Женился, жена умерла, оставив дочку, и, когда ребенок подрос, мэтр Люка повторил давний трюк: не говоря худого слова, собрал вещички, бросил покровителя и отправился ловить удачу в Париж. Случилось это пятнадцать лет назад, из них последние восемь годков мэтр Люка успешно ректорствовал в Сорбонне, а заодно водил тесное знакомство с упомянутым д'Эперноном и его друзьями, разузнавшими кое-что о его прошлом. Поскольку за мсье де Милано ходила слава человека не слишком надежного, герцог позаботился о том, чтобы господин ректор держал язык на привязи, не оспаривал получаемые распоряжения и не вздумал снова удалиться в неведомые пределы. Угадайте, каким способом?

— С помощью ребенка? — предположил я. — Мэтр Люка, надо полагать, был хорошим отцом? — герр Мюллер снисходительно кивнул. — Тогда самое надежное решение: похитить отпрыска, поместить в недосягаемое место, и время от времени позволять опечаленному родителю получать весточки от чада. Будет вести себя хорошо — расщедриться на свидание и так далее.

— Люди герцога продали дочь Милано во Двор Чудес, — невозмутимо продолжал отец Густав, а меня слегка передернуло: парижский Двор Чудес, воровской квартал — не самое лучшее место на земле, уж точно неподходящее для проживания малолетней девочки из хорошей семьи. — Иногда мэтру разрешали видеть ее. Она, разумеется, понятия не имела, кто ее родители, куда они делись и почему она находится тут. Из нее вырастили неплохую, как меня заверяли, воровку, но в один прекрасный день она попалась с поличным. Сумма похищенного оказалась довольно кругленькой — она с приятелями рискнула обчистить ювелирную лавку...

— Тюрьма, ссылка или казнь? — деловито уточнил я.

— Ее приговорили к повешению, — герр Мюллер со скорбной миной возвел очи горе и перекрестился. — Люка, узнав, что дочка влипла в такую неприятность, бросился за помощью к герцогу, но тот не успел ничего сделать... или не пожелал, сочтя, что ректор достаточно крепко сидит на крючке и с ним теперь легко справиться без шантажа. Никому не известную воровку, означенную в документах судопроизводства как «Жоан Пикотен», вздернули, а через несколько дней мэтр де Милано принял решение отомстить всем своим врагам, невзирая на чины, лица, навсегда погубленную репутацию и собственную жизнь. Что и проделал. Д'Эпернон мертв, де Монбазон и де Ла Форс казнены, прочих наградили различными сроками заключения, лишением имущества, высылкой из страны... Неплохой венок на могилку падшей дочурки. Мсье де Милано, которому не понадобилось дважды намекать на то обстоятельство, что у погибших имеются семьи и влиятельные друзья, с нашей небольшой протекцией сменил мантию ректора Сорбонны на рясу бенедиктинца и имя брата Жана. Можно сказать, ему повезло: Сен-Мишель не отличается чрезмерно строгими порядками, там есть хорошая библиотека, и у него будет вдоволь времени поразмыслить о всем сделанном и помолиться за душу покойного отпрыска.

— А Кончини и Галигай? — рискнул напомнить я. — Маркиз д'Анкр погиб, это я знаю, хотя неясно, при каких обстоятельствах. Что сталось с его женой?

— Она надоела королеве, стала позволять себе слишком многое, а потому... — отче Густав рассеянно махнул рукой. — Мадам Леонора никого больше не побеспокоит.

Я решил в кои веки проявить благоразумие, не уточняя, каков был конец давней фаворитки королевы. Все равно парижские новости не преминут доползти до нашего захолустья.

(Приписка на полях: судьба и люди оказались не слишком милостивы к госпоже Галигай. Ее судили — по отзывам очевидцев, она держалась на суде с редкостным достоинством, какового за ней ранее не замечалось, и защищалась до последнего, причем самостоятельно, отказавшись от положенного ей адвоката. Услышав решение судейских, признававших ее колдуньей и приговаривавших к отделению головы с последующим сожжением тела, она не опустилась до воплей и молений о пощаде, а заявила, что единственная ее вина — обладание умом, более быстрым и острым, нежели ум королевы Марии.

В какой-то мере это смелое утверждение соответствовало истине...

Наследника семейства Кончини — Галигай, крестника Генриха IV Наваррского, лишили всех званий и почти всего имущества, стремительно переместившегося частично в королевскую казну, частично к новым любимчикам королевы — де Люиню и Бассомпьеру. В жизни французского двора перевернулась очередная страница, теперь всех занимало предполагаемое заключение брачного контракта между дофином Людовиком и испанской принцессой Анной. Так проходит земная слава!)

— Так что удалось разузнать его эманенции дю Плесси, благодаря чему на нас вновь снизошло счастье лицезрения в Праге его высокопрео... преподобия господина легата? — вернулся я к прерванному разговору.

— Не стройте из себя прожженного подхалима, — скривился святой отец, хотя мне показалось, что он доволен. — Его бойкое преосвященство дю Плесси, вращаясь среди заговорщиков, пришел, как ни странно, к тому же выводу, что и вы — где-то в Праге кто-то дергает за ниточки, а мы видим лишь последствия этих дерганий. Поэтому сегодня я собираюсь перерезать часть этих ниток и посмотреть, что будет. Не переживайте, кара вполне заслуженная: за вашими друзьями из венецианского посольства полно грешков. Начнем с синьора Маласпины.

— Чем он провинился? — обеспокоено спросил я. — На него опять сочинили очередной донос? Послушайте, ваше высокопреподобие, не каждый донос является истиной в последней инстанции, вы это хорошо знаете...

— А еще я знаю то, чего не знаете вы и что Маласпина предпочел бы держать в строжайшей тайне, — герр Мюллер жестом заставил меня заткнуться и внимать. — Скажем, свое настоящее имя. Его зовут Чезаре. Чезаре Маласпина, родной племянник Луиджи Маласпины, мирно почившего в феврале сего года по дороге из Рима в Прагу, куда он следовал, дабы приступить к выполнению пастырских обязанностей. Синьора Луиджи Маласпину действительно назначили кардиналом пражским, но тяготы долгого пути и преклонные годы взяли свое. Не доехав до Мюнхена, престарелый кардинал скончался, введя тем самым племянника во искушение, против которого тот не смог устоять.

— Значит, он приехал в Прагу под видом собственного дядюшки и с его бумагами, а Штекельберг был прав от первого до последнего слова, называя его самозванцем... — несколько растерянно подытожил я.

— Истинно так, — отец Густав назидательно поднял наманикюренный перст. — Редкий случай, когда ваш на редкость безалаберный приятель умудрился попасть в цель. Что, кстати, заставляет задуматься над его потрясающей осведомленностью.