Буря

— Да что же это такое?! Как кровь клокочет! Но теперь то как-то по иному клокочет: да-да — совсем не так, как прежде!.. Хочется созидать что-то прекрасное!.. Да нет — просто броситься, и бежать, бежать куда-то без останова!.. Что же это?!..

— Весна приближается. — услышал он рядом негромкий спокойный голос и оглянулся.

Он лежал на месте которым иначе как уродливым и страшном нельзя было назвать: это было что-то спеченное, черное, все покрытое трещинами и выступами, все изломанное, исковерканное, словно выдранный откуда-то кусок плоти; он сам почернел, сам врос в эту поверхность, а в него вцепился, тоже казалось врос в него Вэлломир — к сердцу его примыкала головой Нэдия — и тут был слышен лишь шепот ее, но слов было не разобрать. Рядом лежал Гэллиос — точнее — видна была только потемневшая голова его — все же тело было вплавлено в поверхность — старец слабо улыбался растрескавшимися губами, шептал:

— Да-да — весна идет. Смотри — здесь все наполнено ее дыханьем. Буря миновала, а впереди — пора любви, пора цветения. Пусть я стар, пусть я уже умираю, но и я чувствую этот восторг; после долгого сна — наконец пробужденье. Смотри — ведь вся природа, каждая частица воздуха, земли — все-все чувствует это — смотри: пусть лежит еще снег, пусть не поют соловьи, но во всем чувствуется скрытый пламень, все ждет, когда же можно будет скинуть оболочку сна, расцвести, украсить собою этот мир… Февраль уже на исходе, и как жаль, что я уж не увижу этой весны. Ну ничего, ничего — это ведь светлая печаль…

— Подожди, подожди… — тщетно попытался подтянуться к нему Альфонсо. — Что говоришь ты? Да как ты можешь умереть?..

— Да я итак доживал последние свои дни, а теперь — все тело мое разбито. Ничего, я покидаю этот мир с печалью, но и с верою, что все прекрасно, что впереди ждет еще что-то лучшее. Но, я пока не знаю того, лучшего, а этой весне, которую не суждено мне увидеть, хотел бы оставить хоть несколько строк. Я не прошу, чтобы ты их запомнил…

— Нет, нет — я обязательно запомню. И я вам сейчас…

— Ни к чему. Забудешь, потому что вихри огненные все вперед тебя несут. Будут иные стихи, иные сильные чувства, а я доверю эти строки ветру, который так нежно ласкает нас сейчас своей живительной прохладой.

— ….Ну, и все — все довольно, — вздохнул Гэллиос. — Ветер то уже подхватил эти строки, уже понес, в дыхании своем. Многое хотел бы сказать на прощанье, завещать, и я даже знаю, что ты, Альфонсо, чувственный — и ты бы даже от всего сердца поклялся бы исполнить… И так бы хотел, чтобы исполнил, но… такой уж ты — налетит на тебя некий вихрь чувства, ты уж и позабудешь все клятвы свои. Так же, как слезы эти… Да, вот сейчас слезы от стихов моих льются по щекам твоим, а потом, как я уже говорил — иные, может и более сильные чувства из заменят. Хотел бы завещать пытаться сдерживать этот пламень — да что толку?.. Но… Альфонсо, сын мой приемный, выслушай ты меня — не могу я тебе этого не сказать — слушай, и это уж последними моими словами будет — уж чувствую, что не суждено, не исполните, а все равно не могу не сказать, а вдруг… Идите в Серую гавань, к Кэрдану-карабелу — только придите, только взгляните в очи, и он сразу все поймет — я знаю вас, над которыми тяготит проклятье, примут в Валиноре…

Сказав это, Гэллиос закрыл глаза, и кроме этого ничего не изменилось — Альфонсо был уверен, что он еще жив, что просто устал, сейчас соберется с силами, вновь скажет что-нибудь спокойным своим голосом. Вновь он поднял взгляд к нему, и в это время свечение солнце стало более ярким, кромки облаков стали ласкающе-золотистыми, и на их фоне увидел он стаю перелетных птиц, которые возвращались теперь к своим домам. Вот раздалось их пение — такое ясное, красивое, но Альфонсо в нем и печаль слышалась.

— Ты слышала, слышала? — обратился он к Нэдии, которая, как заговорил Гэллиос, больше ничего не шептала, но так и лежала, примкнувши к его сердцу. — Какие красивые звуки. В них слышаться вроде и слова какие-то, но нет — не слова даже, а мысли, в слова не облаченные. Ведь ты знаешь, Нэдия: самые прекрасные наши мысли невозможно облачить словами — точнее, каждую мысль можно выразить языком, можно и красиво выразить, но… все-таки, что-то потеряется тогда. И слова Гэллиоса были, как это пение — я слов почти не понял, но чувство то!.. Сейчас вот весь в этом чувстве, ведь плачу теперь — видишь, видишь, Нэдия?!..

Он действительно плакал, вот слабо пошевелилась Нэдия — попыталась оторвать голову от его груди — раздался треск — Альфонсо почувствовал боль и понял, что она действительно вросла в него — пошевелился и Вэлломир, и он, оказывается, прирос к его правой руке. Тогда же раздался треск и в некотором отдалении, и вот вырвался завилял обожженным хвостом обугленный Гвар.

Вот Нэдия дернулась сильнее, и Альфонсо почувствовал будто его грудь разрывают надвое. Зачем он закричал, потому что Нэдии удалось оторваться и он увидел ее лик. Этот лик покрылся угольями — весь истерзанный, он походил на ту поверхность, на которой они лежали теперь. От этого рывка часть иссохшейся, омертвелой плоти оторвалась, осталась где-то на груди Альфонсо — так были оторваны губы, и обнажились ряды длинных и кривых, желтых клыков, глаза — это уже не были глаза Нэдии — это были два бело-желтых гнойника, густые черные волосы остались только на задней части черепа — весь же лоб покрывали уродливые шишковатые наросты — это было отвратительное чудище, которое сейчас должно было броситься, выдрать из его груди сердце.

Голос, когда она заговорила оказался грубым, хриплым — так могла говорить только ведьма:

— Альфонсо!.. Как ты на меня взглянул!.. Я отвратительна, да, да?!.. Скажи мне правду — я теперь такая же гадкая, как та ведьма в гробу?!.. Голос… Это не мой голос… Какой отвратительный… Что же теперь… Альфонсо, да скажи ты мне хоть что-нибудь!!!

— Да, то есть — нет. — он поспешил отвернуться, пробормотал. — Вот Гэллиос… мы должны ему помочь…

Потом замолчал, а над ними с радостным пеньем, не ведая об их горестях, стремительно пролетела какая-то птаха. Некоторое время Альфонсо лежал недвижим, затем — застонал, заскрежетав зубами медленно, с натугой стал подниматься. То черное впивалось в его плоть, с трудом рвалось, а он скрежетал от боли зубами, он чувствовал, как кровь стекает из ран, и, все-таки, продолжал это движенье.