Энгус: первый воин

Обучение продолжалось все долгие зимние утренние часы. Мои уши уже привыкли внимать словам Ненниуса, и, садясь лицом к лесной часовне, я уже знал, что скоро спокойствие, принесенное ветром, шорохами, птицами, будет снова нарушено его огненными словами… С этим надо было что-то делать. Эти пылкие уроки христианства, так отличавшиеся от простых и любовных речей матери на эту тему, вызывали во мне странные чувства.

Ненниус появлялся неизменно. Он подходил, немного подволакивая ноги, осматривался по сторонам и утирал рукой рот, поскольку только что закончилась трапеза, где он всегда ел овсянку.

— Сегодня я собираюсь говорить с тобой о другой добродетели, сын мой… О надежде. Надежда — это мать, которая нежит нас в своих объятиях, — именно поэтому Божья Матерь помогает нам, главным образом, тем, что подает надежду. О какой же надежде я говорю? Это надежда матери. — Теперь старик спокойно глядел на верхушки деревьев, словно погрузившись в какие-то приятные воспоминания. Он даже слабо улыбался. — Замечал ли ты, Энгус, как ведут себя земные матери? Как они беспокоятся о своих сыновьях? — Я немедленно вспомнил мать… Мама… Как она там? Как деревня? Неужели ее снова кто-нибудь завоевал? И, может быть, какие-то злодеи предали наше селенье огню и мечу? — Энгус? — Голос Ненниуса оторвал меня от ужасной картины, уже вставшей перед глазами, и освободил меня от страха. — Замечал ли ты, как они заботятся о воспитании, о здоровье? И как счастливы бывают, когда видят, что все у нас хорошо, все в порядке с нашими братьями и сестрами? Как делят они с нами наши беды и наши радости — и счастье их тогда не сравнимо ни с чем. — Не прерывая его, я только согласно кивнул. — Да, мой дорогой Энгус, надежда, которую дети вызывают у матерей, совершенна. Стоит лишь младенцу немного ушибиться или пораниться, мать бежит позаботиться о нем, и с какой нежностью она это делает! Так и Господь относится к нашим падениям, сын мой. На то и существует надежда, когда в любом падении Господь утешает нас с такой нежностью, которая и сравниться не может с нежностью всех земных матерей, потому что их любовь к нам тоже порождена Им. Всегда имей надежду, Энгус! Если ты упал, то постарайся подняться и смотри не на землю, а в небеса. Смотри в небеса, Энгус, и будь чист. Похоть превращает нас в рабов желаний, делая недосягаемым настоящий рай. И когда похоть затмевает для тебя видение Бога, Дух напрасно стучится в запертые ворота. Ворота, запертые тобой, самого себя заключившего в оковы. — Слегка задохнувшись, старик перевел дыхание, посмотрел на меня бесстрастными глазами и продолжил. — Первый завет Бога заключается в том, чтобы любить Его больше всех остальных людей и вещей, и на этом надо основывать свою бдительность, Энгус. Это должно быть первым намерением каждого человека. Я называю эту первую заповедь «истинным намерением», поскольку в нет заключается наша главная склонность. Для этого мы созданы. Прошлой ночью, лежа в постели, я думал о том, что мир пребывает в таком мучительном борении именно из-за своей оторванности от истинного намерения. В мире нет понимания из-за отсутствия стремления помнить и понимать. И поэтому в нынешнем мире так мало тех, кто не поддается его страстям и кто в своих поступках руководствуется только любовью к Богу. Все это пугает меня чрезвычайно, Энгус. И я страдаю от того, что пришедшие в этот мир мужчины и женщины, которых Бог заставляет меня любить, сами страдают от собственного же отрицания Бога. Именно поэтому я и пишу книги, чтобы люди могли узнать свое первоначальное намерение, чтобы сила этого знания пробудила в них желание любить и служить Богу. Вот почему я пишу, Энгус, — я пишу для того, чтобы всем открыть важность добродетели.

Несмотря на видимое спокойствие Ненниуса, было заметно, что эта тема очень близка и дорога ему. Даже голос его изменился. В нем теперь явственно можно было прочесть, как глубоко и сильно желание монаха передать всем ту истину, в которую он верит. И мне самому не оставалось ничего более, кроме как признать, что слова старого аббата глубоко затронули мое сердце, и много раз во время его речей я ощущал, что становлюсь иным, а его слова являются частью того материала, из которого и складывается моя новая сущность.

Ненниус помолчал немного и заговорил снова:

— Энгус, надежда существует только через намерение больше всего на свете любить Бога. Она исходит из Божьей справедливости, милосердия и сострадания. И она соотносится со всеми остальными добродетелями. Таким образом, сын мой, если ты грешник и испытываешь отчаяние по поводу всех совершенных тобой мерзостей, ты совращен, побежден, и невольно сражаешься против силы духа, справедливости и благожелательности. Поэтому ты должен, объединясь с силой Духа, обрести силу в сердце своем на все время, пока благожелательность не приведет тебя к тому, чтобы любить милосердие Божие и бояться только Его справедливого гнева.

После этих слов, скорее напоминавших не урок, а приказ, Ненниус неожиданно успокоился и удалился. Все оставалось по-прежнему: мирная церковь, монахи со своими простыми занятиями, птицы, ласковый ветер, который посвистывал и потрескивал в ветвях, далекие крутые горы, — но все это теперь казалось словно окутанным словами Ненниуса. Причем окутаны были не только вся окружающая меня природа, но и я сам. Я как будто остался переполненным его мудростью. Порой в такие мгновения мое решение остаться с этим великим Богом начинало пугать меня. Ведь еще совсем недавно все эти мысли были так чужды мне, а теперь я живу с ними в гармонии. Меня смущало и то, что я, насильник и воин, которому неведома ни одна из христианских добродетелей, стремлюсь быть принят в братство таких прекрасных, таких совершенных людей.

На следующее утро меня разбудил тревожный перезвон колоколов. Это начиналась особая церемония панихиды.

— Короля Эдмунда больше нет! — кричали вокруг монахи. — Самый славный король в восточной Англии жестоко убит разбойниками-язычниками! Англия пала!

Я видел, что монахи опечалены, словно дети, которые потеряли близкого родственника. Церемония оказалась длинной и очень грустной, и поскольку я, не зная этого короля, не разделял чувств остальных, то пошел прогуляться в лесах вокруг монастыря. Потом мы все вместе позавтракали, но даже и во время трапезы все молились об умершем короле.

Ко мне подошел Ненниус, и я увидел, что глаза его заплаканы.

— Вот и еще одна колоссальная потеря для христиан на этом благословенном острове. И произошло это в 870 году от рождества Господа нашего. Король Эдмунд, король восточных англов… Злобные язычники превратили в пустыню королевство восточных англов… Господи, кто же защитит теперь нас от этих варваров? — прошептал он и положил руку себе на лоб. Я видел, как он удручен. Затем рука его упала и безжизненно повисла вдоль тела.

Потом он рассказал мне, что король отказался выплатить завоевателям тяжелую дань, которой можно было купить мир, и тогда язычники напали на него с нечеловеческой яростью и разрушили все вокруг. Эдмунд, благородный король, известный своей верой и справедливостью, нашел не подобающую его положению смерть. Язычники превратили его тело в мишень и пустили в него тучи стрел. Говорили еще, что вскоре появился черный волк, и как только голова короля была отделена от тела, схватил ее и убежал. Это привело язычников в некоторое замешательство.

Я же думал, что они просто устроили несчастному Эдмунду «кровавого орла». Если это были Хальфдан и Айвар, то они уж не упустили возможности так поиздеваться над беззащитным пленником. Но я ничего не рассказал монаху, поскольку не хотел расстраивать его еще больше.

Мы шли какое-то время в молчании. День воистину был очень печален. Даже ветер, казалось, рыдал и оплакивал короля, шелестя ветвями.

— Тебе нужно узнать еще немало важных вещей, Энгус, и я, несмотря ни на что, не должен останавливаться в твоем обучении, — вдруг торжественно произнес аббат.

— Благодарю вас за то терпение, которое так нужно вам для этих наставлений, добрый аббат. С тех пор, как я оказался в вашей обители, я не вижу вокруг ничего, кроме любви и преданности. А я делаю так мало, чтобы отблагодарить вас.