Когда прольется кровь

— Он ничего не знает. — Магвер говорил тихо. — Последнее время мы редко виделись, я никогда не рассказывал ему о наших делах. И даже если он что-то открыл, то совсем немного. Его мысли — тени облаков, скользящие по листьям дуба…

— Когда огнем распалят ему кишки, то тень проявится во всей красе, Магвер, — покачал головой Острый. — Ты знаешь это не хуже меня. Под пыткой человек теряет разум и выкладывает все. Родам не уверен в своих силах, боится проявить слабость, он одинок. Тебе надо бояться во сто крат больше.

— Я ему верю.

— Твоя вера тут ни при чем.

— Знаю. И я готов. Но ведь ты знаешь, Острый, я не могу ткнуть его кинжалом.

— Знаю, — усмехнулся Острый.

Магвер смотрел на Шепчущего, на его изборожденное морщинами лицо, на крепкие жилистые руки и лежащий рядом баул, в котором всегда скрывалось множество таинственных предметов. Только он мог помочь.

— Знаю, — повторил Острый. — Дружок попросил у тебя смерти. И ты обязан ему ее дать. Ведь в ту минуту он предаст свои кости Земле, Матери Всесущего. Достойнее пасть в бою от руки более сильного противника. И счастлив тот, которого придавит деревом. Ольтомарцы считают благословенным каждого, кто к старости сохранит сына, дабы тот перерезал ему ножом горло. Тогда счастливы оба. Но и смерть от руки друга тоже благородна, ибо праведный человек не может умереть кое-как.

Магвер смотрел на Острого, широко раскрыв глаза.

Так происходило всегда, когда Шепчущие принимались поучать. На их лицах выступал румянец, в глазах появлялся блеск, пальцы хищно искривлялись, голос крепчал. Всегда. И каждый готов был слушать Шепчущих и день, и два, забыв о пище и воде, о работе в поле, о палачах бана, а слова пленили мысли, разум, душу.

— Он просил убить его, значит, ты обязан это сделать. Но ты не ткнешь его ножом и не спалишь в доме. Я знаю, как это сделать. Воевода ни о чем не догадается. Мне нужна кровь Родама.

Гвардейцы вошли в Дабору шестерками, вышагивая в ритм ударов барабана. Их было семьдесят два. Давненько уже Город Ос, который даборцы именовали Гнездом, не присылал столько воинов.

Впереди шла эйенни, покровительница отряда. Невысокая черноволосая женщина с серым лицом и большими руками. От Шершней она отличалась только ростом и гербом на щите — эйенни всегда были родом из дворян.

За эйенни шагал Ведущий, молоденький — лет, может, двенадцати паренек. Дорону доводилось встречать и помоложе, но, увидев лицо мальчика, он вздрогнул. Ведущий почувствовал взгляд Дорона и обернулся, словно заметил его пустыми глазницами в толпе даборцев, однако ни на миг не перестал бить по висящему на поясе барабану, приплясывая при этом в навязанном себе же самому ритме.

Они шли шестерками, четко выдерживая отбиваемый ведущим ритм, нога в ногу, глядя вперед, будто позади у них не остались многие дни похода. Словно вокруг не было стада ротозеев, гневного ворчания, волнами пробегавшего по толпе, стиснутых кулаков мужчин. Они, конечно, чувствовали — ибо не могли не чувствовать — ненависть Даборы. Лица утомленных бойцов покрывали грязь и пыль, татуировка казалась поблекшей и стершейся военной раскраской. Но Дорон знал, что придет время — и гвардейцы натрут лица маслом, напрягут мускулы и тогда знаки Города Ос снова разгорятся в лучах солнца, и горе тем, кто выйдет драться против Шершней.

За отрядом следовали боевые псы с собачарами. Замыкала отряд группа рабов.

Гвардейцы шли через Дабору неприступные и непобедимые, внешне спокойные, но готовые в любой момент схватиться за топорища и начать кровавую пляску смерти.

Они явились за данью, наложенной на каждого жителя Даборы и всех Лесистых Гор, и приветствовали гвардейцев не крики радости, а гул ненависти, злой розблеск в глазах мужчин, проклятия, выкрикиваемые беззубыми ртами старух, плач детей. Барабанщик, как требовал обычай, всегда вел отряд прямо к крепости Пенге Афры.

Холм, на котором стояла крепость, круто обрывался к реке. Со стороны города еще в стародавние времена прокопали ров, вытащив уйму земли, щебня и песка, дробя и убирая камень. Теперь крепость на острове возвышалась над домами Даборы. Последний раз Горчем отстраивали после пожара почти полвека назад. Тогда прикончили множество рабов, отрубили им головы и уложили тела под бревнами вала. Кровь напоила дубовые клети и лучше всякого раствора скрепила землю и насыпь.

Мост к воротам Горчема шел серединой рва вдоль вала, поэтому идущие по нему люди долгое время находились в поле досягаемости стрел, которыми воины Пенге Афры могли осыпать сверху неприятеля. Помост сворачивал около ворот и резко обрывался. В крепость входили по разводному мосту, который опускали днем, а ночью снова поднимали.

Дабора охватывала Горчем с юго-запада, упираясь на севере и востоке в реку. При этом самые близкие к крепости постройки размещались на расстоянии двух полетов стрелы. На предместье — пустыре, отделяющем Горчем от города — были выкорчеваны все деревья, засыпаны ямы, выровнены бугры.

Гвардейцы вышли из-за домов, и разводной мост начал опускаться.

Ведущий сильнее ударил в барабан, собаки яростно заворчали, воины выровняли шаг — близилась церемония встречи.

На сторожевой вышке над воротами появились несколько воинов Пенге Афры. Трое перегнулись через деревянный частокол и наблюдали за Шершнями.

Ритм учащался. Барабанная дробь делалась все быстрее, ноги гвардейцев отбивали по мощеной дороге ровный ритм, собаки лаяли словно бешеные.

Трое солдат на башне исчезли за укрытием, почти одновременно наклонились, чтобы поднять кверху что-то тяжелое и большое.

Человека.

Что лучше крови может подарить один владыка другому? Нет жертвы более достойной и более истинной, нет более дружественного приветствия.

Ведущий крикнул.

Воины перевалили тело через частокол и сбросили вниз.

Теперь настал черед гвардейцев. Им оказали честь, значит, и они должны достойно ответить на приветствие.

Лежащий на мосту мужчина застонал, слегка приподнял голову, пошевелил сломанной рукой. У него был выбит левый глаз, а на щеке выжжено клеймо, говорящее о том, что его поймали в тот момент, когда он крал корову. Ему не повезло. После клеймения грабителей всегда отпускали. Он попал в тюрьму как раз в то время, когда Гвардия приближалась к Даборе.

Первые ряды Шершней вступили на мост. Мост был широк, на нем могли разминуться даже две телеги, однако гвардейцы начали перестраиваться теперь они шли уже не шестерками, а парами.

Палочки Ведущего били по барабану так быстро, что уже нельзя было различить отдельные удары, а слышен был только плотнеющий, усиливающийся, перекрывающий топот солдатских башмаков гул.

Они шли.

Тело мужчины было все ближе.

Они шли.

Первый боец был уже в пяти шагах от него. В четырех.

Они шли.

Он крикнул только раз.

Ноги быстро поднимались и опускались, подошвы били по бревнам, ступня за ступней, ступня за ступней, ноги в кожаных башмаках на твердой, как камень, подошве.

Шершни прошли через мост, миновали место, где только что лежал человек. Тянувшие тобогганы собаки брели, опустив морды к земле, но почувствовав запах крови, оскалили вечно голодные пасти. Кровь жертвы останется на мосту до первого дождя.

Церемониал встречи был соблюден полностью.

Внутреннее пространство крепости — дворище — было застроено негусто. Прямо напротив ворот располагался дом бана — солидное двухэтажное здание из сосновых бревен. Все знали, что его подвалы уходят в глубь холма на три уровня. Воспоминание о самом нижнем наполняло ужасом тех, кому удалось оттуда вернуться. Впрочем, мало кому удавалось выбраться из этих подземелий живым.

К валу примыкали амбары и бараки для рабов. Площадь между постройками была усыпана гравием. В самом центре виднелись два колодца. Над всем вздымалась Башня Дымов.