Карнавальная месса (СИ)

— Рыцари, уходя, ударят нам в спину, — сказал один из Отцов.

— Мертвые стыда не примут. Или ты боишься умереть?

— Больше того я боюсь, что они пойдут убивать и разорять других, и многие обольются из-за нашей доброты слезами и кровью.

— Тогда убей ты первый. Сначала свою душу, потом чужого ребенка, потом рыцаря, Этого ты хочешь?

Все войско летов прислушивалось к их спору. И всё чаще люди повторяли:

— Убить душу, дитя и только потом — панцирника. Нет, лучше самим погибнуть, а что до тех, кто не здесь — на то высшая воля. Разомкнем кольцо — и будь что будет!

Так бы они, верно, и сделали. Потому что вдруг из леса показался огромный змей, зелено-черный и с золотым венцом на голове. Глаза его мерцали, как вечерние лампады, и были окаймлены ресницами, а ход легок, силен и быстр, будто полет стрелы в сорок человеческих ростов. Перед его грудью песок тихо расступался, а за хвостом тянулась борозда, такая глубокая, что со дна ее были видны звезды небесные.

— Вот наш божественный прародитель шлет нам путь, по которому можно идти без стыда! — сказали Матери и первыми спустились в борозду.

Рыцари смотрели на них будто зачарованные, а леты почему-то были без страха, может быть, потому что издревле служили благой Змее в своих домах. Увидя, как они шагают вниз по сыпучему склону, пленники, решась, тоже попрыгали вниз — и священная дорога вместе с ее людьми исчезла навсегда из глаз тех, кто остался на этой земле.

Впрочем, и ступившие на нее первое время видели немногое. Идя за Змеем, они видели сверху небо очень яркого цвета, то зеленоватого, то сине-алого, и звезды на нем были много крупнее обыкновенного. Потом оно потемнело, омрачилось, и люди с некоторым замешательством увидели над собою как бы живот гигантской рыбины.

— Мы на дне моря, — говорили они.

Что то было за дальнее море, если их собственное лежало рядом с местом последнего сражения? Что они ели на протяжении всего пути? Чем дышали? Об этом молчит легенда.

Спустя некоторое время толща вод посветлела, затем Змей вышел на поверхность и поплыл, рассекая волну, а люди спешили за ним, держась за его шкуру и неся детей высоко перед собой на руках. Потом он вывел всех на мелкую воду и исчез.

Яркое солнце и теплый ветер сушили одежду и слезы людей народа Лет. А вокруг белел тонкий волнистый песок бледно-бирюзовых дюн и высились древние сосновые рощи с калеными звонкими стволами: ветер играл в них, как на гуслях.

— Прекрасней этой страны нет. Вот она — земля нашей души! — сказали Отцы летов. — Здесь мы останемся навсегда.

Теперь настал черед говорить о кочевых людях племени Хирья-Хай. Давным-давно, уже никто не помнит когда, на отчую их землю вторгся неприятель, такой могущественный, что самые храбрые из мужей вынуждены были отступить перед ним, и не стало у них более места для того, чтобы вкопать сваи дома и шест для привязи скота. Так вышли хирья на все дороги мира. Мужчины хранили себя для защиты племени, и не было у них иной заботы и иного ремесла, кроме воинского: ковать железо и владеть им, укрощать диких жеребцов и объезжать укрощенных, учить собаку охранять и медведя — оберегать. Желание украсить меч или кинжал сделало из них прекрасных ювелиров, привычка ладить со своими младшими — братьев всему живому на земле. А женщины их, держательницы семейного огня и устроительницы родовой судьбы, пели и плясали, гадали по руке, по донцу чаши и по бараньей лопатке, разводили на кофейной гуще и чаровали глазами и голосом — и как никто знали людей, ибо через многие людские толпы прогнала их темная звезда. Оттого не родилось на широкой земле никого свободнее, красивей и добрее хирья!

Их обзывали ворами и еретиками, пытали, рубили им руки и клеймили тело железом, потому что на душу их нельзя было наложить рабского клейма и не было их уму запрета для любой мысли, а сердцу — для любви и животворного смеха надо всей лживостью мира. Не было у них иного бога и иного служения, кроме Пути, по которому они шли под дождем и снегом, ветром и солнцем, проклятиями и поношением, не спрашивая, куда он приведет.

Так гнали их по свету до самых крайних каменных столбов, которыми кончается земля живущих — Симплегадами звал их в старину один народ и Вратами Мелькарта — другой. Между скалами, что отвесно обрывались в соленую воду, клокотала вода во время прилива, а дальше расстилался бескрайний океан.

Когда уже не стало места для всех хирья и народ столпился на вершинах столбов (вот как мало их стало теперь), седой жрец-вайда, борода которого ниспадала на грудь серебряным руном, достал из ковровой своей сумы круглое бронзовое зеркало. Древней работы было оно: сначала дано было это искусство хирья, от хирья научились ей суны, а спустя еще столетия — весь мир. Два рогатых змея-дракона держали сияющий диск, на его обороте изображена была юная Мать Всего Живого с ореолом из звезд над головой, солнцем в косе и полумесяцем над ногами. Старинное хитроумие состояло в том, что если осветить зеркало спереди неким особенным образом, изображение на нем вставало между светом и бронзой, как живое.

Старик обмахнул зеркало пуком ароматной травы, зажег тонкую коричневую свечу со сладким запахом и прикрепил ее так, чтобы низкое вечернее солнце, падающее на ту сторону моря, вместе с нею отразилось в диске. И так сказал:

— Пресветлое Солнце-Кгаморо! Вот, изгнали твоих детей отовсюду и запретили им все пути земные. Просим тебя, дай им свой путь, верный путь, как всегда давало!

Солнце зажгло свечу, ударило ее лучом в середину зеркала, и в это самое мгновение широкая, золотая с алым полоса легла на волны, Конец ее стлался хирья под ноги, как ковер. Свеча догорела и погасла, но в ответ солнцу засветилось изображение на зеркале и поднялось из него.

И все хирья, как были — с конями в поводу или впряженными в повозки, крытые холстом; верхом в седле или в колыбели из платка, натуго примотанного к материнской груди; цепляясь за юбку матери или опираясь на посох, — все сошли со скал на золотую царскую дорогу и пошли по воде, аки по суху.

Рассказывают доподлинно, что на этом пути никто из них не испытывал голода или жажды, не снашивалась их одежда и не стаптывалась их обувь. «Значит, этот путь и взаправду наш, если оберегает нас, пока мы на нем», — думали все. Толща воды была подернута маслянистым шелковым блеском, и волны перекатывались под ним, как мышцы огромного, доброго зверя. Временами на горизонте появлялся парус или целая флотилия; однако хирья оставались невидимы для мореходов.

Многоцветные дива морские открывались им в глубине, когда ясный день просвечивал ее насквозь: среди ветвистых коралловых садов расцветали полупрозрачные хризантемы, рыбки шныряли между них, как ожившие пестрые листья, дельфины перекидывались в лапту морским ежом, то и дело вылетая с ним на поверхность; стороной неслась меч-рыба, пропарывая морскую ткань зубчатым носом, и поспешала за ней рыба-игла, штопая океан двойным стебельчатым швом — чтобы красивее было. Русалка, завесивши лицо зелеными волосами, доила морскую корову, а рядом осьминог то собирался в щепоть и несся в воде, нанизав себя на ее же струю, то извивался всеми своими восемью руками, в каждой из который был кусок коралла иного цвета: видно, хотел понравиться русалке.

Однажды хирья заметили темное пятнышко на самой дороге, которое все росло и, наконец, оборотилось молоденькой беременной девушкой нездешнего вида, которая шла по дороге в ту же сторону, что и они.

— Кто ты и как твое имя? — спрашивали у нее, но она, казалось, не понимала и только улыбалась послушно: улыбка на розовых губах была такая же светлая, как ее кожа и волосы.

— Верно, понесла от парня, и отец-мать запретили появляться в дому, — сразу решили молодухи. — Видали мы такое не раз.

— А если без дома и двора, так, выходит, нам родня, — весело прибавили сами юноши.

— Что же, судя по всему, она тоже часть нашего пути, — сказал таборный, самый старый и властный изо всех стариков. — Пускай лезет в повозку и едет со всеми женщинами.