Последний единорог

Она настолько удивилась и обрадовалась, услышав, наконец, свое имя, что пропустила мимо ушей слова о лошадях.

– Ты знаешь меня! – в восторге закричала Она, и дуновение ее слов унесло мотылька на двадцать футов в сторону. Когда он с трудом опять добрался до нее, она попросила: – Мотылек, если ты действительно знаешь меня, скажи мне, видел ли ты таких, как я, скажи, куда мне идти, чтобы найти их? Куда они делись?

– Мотылек, мотылек, где спрячусь я? – запел он в сумерках. – Сейчас появится влюбленный и горестный дурак. Дай бог, чтобы моя любовь была в моих объятиях, а я бы с ней в своей постельке. – Он опять опустился на ее рог, и Она почувствовала, что мотылек дрожит.

– Пожалуйста, – сказала Она, – я только хочу знать, есть ли на свете еще единороги. Мотылек, скажи мне, что есть, я поверю тебе и вернусь в свой лес. Я обещала скоро вернуться, а брожу уже так долго. – Через лунные горы, – начал он, – долиной тени, смело, смело ступай. – Тут он остановился и странным голосом произнес: – Нет, нет, не слушай меня. Послушай, ты можешь найти свой народ, если будешь храброй. Давным-давно прошли они по дорогам, и Красный Бык бежал за ними по пятам. Пусть ничто тебя не пугает, но и не чувствуй себя в полной безопасности. – Его крылья касались кожи единорога. – Красный Бык? – спросила Она. – Кто это? Мотылек запел:

– За мной, за мной, за мной, за мной, за мной. – Но затем резко замотал головкой и сообщил: – Величествен бык – первенец его, и рога быка, как у дикого тура. Ими он отбросит все народы за край земли. Слушай, слушай, слушай скорее.

– Я слушаю! – вскричала она. – Где же мой народ и кто такой Красный Бык? Подлетев поближе к ее уху, он расхохотался. – В кошмарах я ползаю по земле во мгле, – запел он. – Собачки Трей, Бланч и Су лают на меня, они, как маленькие змеи, шипят на меня, бродяги приходят в город. И наконец ударили в колокола.

Какое-то мгновение он еще плясал перед нею во мгле, а потом упорхнул в фиолетовую тень у обочины, демонстративно распевая:

– Это ты или я мотылек! Рука в руке, рука в руке… – В последний раз он мелькнул меж деревьями, но он ли это был… Глаза могли обмануть ее, ведь ночь уже была полна крылатых.

«По крайней мере он узнал меня, – грустно подумала Она. – Это все-таки что-то значит. Нет, – тут же возразила Она себе, – ничего это не значит, кроме того, что кто-то однажды сочинил песню или стихи о единорогах. Но Красный Бык… Что он имел в виду? Другую песню?»

Она медленно шла вперед, вокруг нее смыкалась ночь. Низкое небо было почти угольно-черным, кроме желто-серебряного пятна там, где за толстыми облаками шествовала луна. И она тихо запела песню, которую давным-давно слышала от молодой девушки в своем лесу:

Рыбы пойдут по земле, милый мой, Прежде чем жить ты станешь со мной. Вырастет лес у меня на окне, Прежде чем ты возвратишься ко мне.

Хотя Она и не понимала слов, песня заставила ее затосковать о доме. И вдруг ей показалось, что, вступив на дорогу, она услышала, как осень зашумела в ее березках. Наконец Она легла в холодную траву и заснула. Единороги – самые осторожные существа на свете, но если они спят, то спят крепко. И все равно, если бы ей не пригрезился родной лес, Она вскочила бы, едва заслышав в ночи приближающийся шум и позвякивание, даже если бы колеса были обмотаны тряпками, а у маленьких колокольчиков были подвязаны язычки. Но Она была далеко, так далеко, что никакие колокольцы не были слышны в этой дали, и Она не проснулась.

Худые черные лошади тянули девять задрапированных в черное фургонов, они щерились зубами своих полосатых боков, когда ветер отбрасывал черные занавески. Передним фургоном правила приземистая старуха. На занавешенных боках его крупными буквами было написано: «Полночный карнавал Мамаши Фортуны», а ниже более мелко: «Порождение ночи – пред ваши очи».

Едва первый фургон поравнялся с местом, где спала Она, старуха внезапно остановила своего черного коня. Когда она уродливо спрыгнула на землю, встали и остальные фургоны. Бесшумно подобравшись к единорогу, старуха долго смотрела на белого зверя и, наконец, сказала:

– Вот тебе и раз, клянусь огрызком, оставшимся от моего старого сердца, это последняя из них. – Слова ее оставляли в воздухе запах меда и пороха. – Если бы она только знала это, – улыбнулась старуха, показывая лошадиные зубы, – ну, я-то не проболтаюсь.

Она посмотрела назад на черные фургоны и дважды щелкнула пальцами. Возницы второго и третьего фургонов спрыгнули на землю и подошли к ней. Один из них был невысок, смугл и столь же безжалостен, как и она, другой, худой и длинный, казался нескладным до нелепости. На нем был старый черный плащ, глаза его были зелены.

– Ну, и кто это? – спросила старуха у коротышки. – Как по-твоему, Ракх?

– Мертвая лошадь, – ответил тот. – Э, нет, не мертвая. Ее можно скормить мантикору или дракону. – Его хихиканье напоминало чирканье спички. – Ты глуп, – сказала ему Мамаша Фортуна. – Ну, а ты, колдун, провидец, тамматург? – обратилась она к другому. – Что же видят очи чудотворца, ясновидца и волшебника? – И вместе с Ракхом они залились смехом, как заливается лаем гонящая оленя свора. Однако когда она увидела, что высокий, не отрываясь, глядит на единорога, смех затих. – Ну, отвечай, фокусник, – ворчливо потребовала она; но высокий даже не повернул головы. Тогда, вытянув клешней свою костлявую руку, старуха повернула его голову к себе. Глаза его опустились под ее желтым взглядом.

– Лошадь, – пробормотал он, – белую кобылу. Мамаша Фортуна долго смотрела на него. – И ты тоже глуп, волшебник, – наконец выдавила она со смехом, – но ты больший дурак, чем Ракх, и более опасный. Он врет только от жадности, ты же – от страха. Или от доброты. – Волшебник ничего не ответил, и Мамаша Фортуна рассмеялась. – Хорошо, – сказала она, – это белая кобыла. И я хочу иметь ее в своем «карнавале». Девятая клетка пустует.

– Мне нужна веревка, – отозвался Ракх. Он уже хотел было повернуться, но старуха остановила его.

– Только одна веревка могла бы удержать ее, – сказала она. – Та веревка, которой древние боги связали волка Фенрира. Она была сплетена из дыхания рыб, слюны птиц, женских бород, мяуканья кошки, медвежьих жил и еще из чего-то. Ах да, из корней гор. А так как ничего этого у нас нет, и гномы не совьют нам веревку, то придется обойтись железной решеткой. Я погружу ее в сон. – И руки Мамаши Фортуны что-то связали в ночном воздухе, а из ее горла вырвалось несколько неприятно прозвучавших слов. Когда старуха закончила заклинание, от единорога запахло молнией.

– Ну, а теперь поместите ее в клетку, – сказала она мужчинам. – Она проспит до рассвета, какой бы шум вы не подняли, если только по присущей вам глупости вы не станете трогать ее руками. Разберите на части девятую клетку и соберите вокруг нее. И помните: рука, осмелившаяся коснуться ее гривы, мгновенно и заслуженно превратится в ослиное копыто. – Она снова насмешливо посмотрела на худого длинного человека, – А маленькие фокусы, волшебник, станут теперь для тебя еще труднее, – сопя сказала она. – Живо за работу. До рассвета уже недолго.

Когда она скользнула в тень фургона, как кукушка внутрь часов, и слова уже не могли донестись до нее, Ракх сплюнул и с любопытством произнес: – Что же это обеспокоило старую каракатицу? Почему мы не можем тронуть эту тварь?

Волшебник ответил ему мягким, почти неслышным голосом:

– Прикосновение человеческой руки пробудило бы ее даже от самого глубокого сна, который способен наложить разве что дьявол, но уж не Мамаша Фортуна.

– Ну, ей хотелось бы, чтоб мы поверили в обратное, – усмехнулся темноволосый. – Ослиные копыта! Тьфу! – Но при этом он глубоко засунул руки в карманы. – И что же может разрушить чары? Это же просто старая белая кобыла.

Но волшебник уже шел к последнему из черных фургонов.

– Поспеши, – отозвался он, – скоро утро. Весь остаток ночи они разбирали девятую клетку, ее пол, крышу, решетку, и окружали ею спящего единорога. Ракх толкал дверь, проверяя замок, когда меж серых деревьев на востоке заполыхало и Она открыла глаза. Они поспешно отскочили от клетки, но волшебник, оглянувшись, увидел, что единорог, мотая головой как старая лошадь, оглядывает прутья решетки.