Бард

– В лесопарке? - удивился папа. - Откуда? Это нереально. Кэлпи сюда не пробраться. Ни в жизнь.

– Но партизаны…

– Ну, - сказал отец, - партизаны… да ими больше обывателей пугают. Нет, это просто очередная его фантазия. Принцесса… никто не видел женщин кэлпи. Никогда. И потом…

– Это же не значит, что у них вообще нет женщин, - возразила мама.

Отец что-то тихо сказал ей на ухо, и мама, засмеявшись, шлепнула его по руке.

– И потом, - продолжал отец, - на каком языке она бы с ним говорила? Они не учат наш язык. Принципиально. Или просто не в состоянии его освоить. Ума не хватает.

Грузовичок трясся и подпрыгивал на ухабах, - значит, они съехали с бетонки и теперь гнали по бездорожью. Фома лежал в кузове, руки-ноги связаны, сверху навалены какие-то мешки, отчего он мог дышать, только повернув голову набок.

Кэлпи у него над ухом возбужденно переговаривались на своем чудном языке, пахло дымом, горячим железом и чужими разгоряченными телами. Говорили, от кэлпи пахнет. И правда, запашок был еще тот - острый, резкий, как от возбужденных животных. Или змей. Один раз Фома держал в руках ужа; странное ощущение - готовишься схватить что-то скользкое и холодное, а оно на самом деле сухое и даже теплое. И этот жесткий жестяной запах…

Вверх уходили ноги кэлпи в высоких кожаных сапогах, ноги тряслись вместе с грузовичком, и кэлпи тщетно балансировал, стараясь сохранить равновесие. Потом ноги подогнулись, и кэлпи упал рядом с Фомой. Фома сначала думал, что кэлпи просто не удержался и свалился: недаром говорят, что техника им не по зубам, но потом увидел совсем рядом стремительно сереющее лицо и дырку во лбу, из которой вытекала темная, отливающая лиловым кровь. Он в ужасе зажмурил глаза.

Грузовичок еще раз подпрыгнул в облаке сизого дыма. Фому подбросило в кузове, несмотря на тяжелющие мешки; подскочил мертвый кэлпи рядом с ним, голова со стуком ударилась о настил. Грузовик вильнул и остановился, борт с лязгом открылся, с Фомы скинули мешки, и самого его, точно мешок, подняли за руки-ноги и бросили на дно лодки-плоскодонки. Острый нос лодки с шорохом раздвигал сухие рыжеватые стебли на фоне синего неба, стояли на остриях травинок тоненькие полупрозрачные стрекозы. Кто-то черный на фоне синего неба правил лодкой, отталкиваясь черным высоким шестом, сапоги были точь-в-точь как на убитом кэлпи…

Трава шуршала, под щекой у Фомы были теплые, пропахшие смолой доски, в лужице воды рядом с носом плавала мелкая серебристая рыбья чешуя, сзади слышались те же гортанные голоса - перекликались кэлпи на лодках. Поднялся туман, солнце стало как расплывчатое мутное пятно, но все равно грело, и вдруг ни с того ни с сего на Фому нахлынуло ощущение покорности и тихого покоя, словно стебли, расступаясь перед носом лодки, тихо шуршали: все хорош-шо… все хорош-шо… оч-чень хорош-шо…

Но все было совсем плохо… …Днище шоркнуло, лодка прошла еще немного и стала. Кэлпи выскочил на подмытый берег, втащил лодку на отмель и, наклонившись над Фомой, ловко разрезал стягивающие ноги веревки. Фома подтянул коленки к подбородку и сел.

Лодка прочно укрепилась в наносах песка. Со всех сторон свешивались ветки ивняка, накрывая ее словно шатром. Здесь все было зеленоватым, мягким, переливчатым: на зеленоватой воде отблескивали острые солнечные искры, иногда растягиваясь от мелкой волны в перекрученные восьмерки. Неудивительно, что и сами кэлпи зеленые, подумал Фома.

– Ты, вставай, - сказал кэлпи, обращаясь к Фоме.

Фома сделал вид, что не расслышал или не понял, так и остался сидеть на дне лодки. Черно-зеленая бабочка сорвалась с ветки и порхнула в глубь островка, ее крылья казались исчезающими клочками света и тени.

Кэлпи протянул длинную руку и двинул Фому по уху. В ухе зазвенело. Вдобавок кэлпи двинул по раненому уху.

Фома набрал в грудь побольше воздуха и постарался принять бесстрашный вид. Ухо болело.

«Надо быть мужественным, - подумал Фома. - Как в кино. Надо не говорить ни слова. И смотреть врагам в глаза».

В своих путаных мечтаниях он порой был таким вот героем прошлой войны, совершал с автоматом в руках вылазки в страшные леса, где подгнившие деревья стояли по пояс в воде, и дышали ядовитые испарения с болот, и страшные зеленые кэлпи устраивали в ветвях засады, и хватали его, и пытали, заставляя выдать расположение лагеря, а он, не сказав ни слова, умирал с гордой усмешкой на окровавленных устах.

– Еще в ухо захотел? - мрачно спросил кэлпи.

– Бей меня сколько угодно, нелюдь, - сказал Фома. - Я все равно ничего не скажу.

Кэлпи был несколько ошарашен.

– Не скажешь что? - спросил он.

– Ну… - Фома задумался: а что он и в самом деле может сказать? - Про часовых. Про тайные тропы.

Зачем я сказал про часовых? Они сейчас начнут меня пытать и запытают до смерти. Смогу я удержаться и не рассказать им про вышки с часовыми или про генераторы, подающие ток к ограде Территорий? Или выдам все, какой позор… никто не будет со мной разговаривать, никто-никто, никогда.

– Ты маленький, - обидно сказал кэлпи. - Маленькие ничего не знают.

– Я не маленький, - сказал Фома. - Я уже в четвертый класс хожу.

– Дурак, - бросил кэлпи.

– Сам дурак, - сказал Фома, - дурак и убийца. Вы убили дядю Эжена.

– Твоего дядю? - удивился кэлпи.

– Водителя школьного автобуса, - пояснил Фома и вытер нос о плечо. - Он был хороший. И его дочка ехала с нами в автобусе. Лисса.

– Он убил двоих наших, - сказал кэлпи. - А потом в перестрелке погибло еще двое наших. Это честно.

– Это нечестно, - возразил Фома. - Вы первые напали.

– Да, - согласился кэлпи, - мы первые напали. И замолчал.

Потом опять сказал:

– Вставай. Пошли.

Фома набрался храбрости, отринул стыд и спросил то, что хотел спросить больше всего:

– Что вы со мной сделаете?

– Ничего, - сказал кэлпи, - ничего плохого. Просто вставай. Иди.

– Вы поменяете меня на ваших пленных?

– У вас нет наших пленных.

Фома встал. Лодка под ногами качнулась, норовя вывернуться, и кэлпи ухватил его костистыми пальцами под локоть. Фома переступил через низкий бортик и зачерпнул ботинком воду. В стороны прянули совсем мелкие полупрозрачные мальки.