Луна над Лионеей

– Найти и изолировать? Прекрасный план, Анастасия. Только я думаю, что Леонард уже давно догадался, что его захотят найти и изолировать, и он принял меры предосторожности. Мой долг – охранять короля, а не просеивать десять миллиардов живых существ, чтобы найти одного-единственного Леонарда…

– На самом деле это одно и то же, найти Леонарда – это и значит защитить короля, потому что Леонард хочет уничтожить нынешний мир, а в основе нынешнего мира – Лионея, с ее королями, договорами, Большими Советами…

Смайли как-то странно посмотрел на нее, и Настя осеклась, добавив в свое оправдание:

– Это вы мне так рассказали.

– Да, – согласился Смайли. – Так я рассказал…

Он раскрыл рот, как будто хотел сказать что-то еще, но замолчал, замерев у окна, словно окаменев, и Настя внезапно прониклась жалостью к этой маленькой, словно придавленной огромным грузом ответственности фигурке. Она хотела сказать что-нибудь утешительное, но тут Смайли обернулся и, сунув руки в карманы красных спортивных штанов, сказал неожиданно резко, с обращенным непонятно куда вызовом:

– Знаешь, некоторые считают меня убийцей.

– Знаю, – сказала Настя. – Санта-Фе, вампирская секта «Чистая кровь», по-другому – рубедриане. Они считали, что вампиры должны вернуться к истокам, то есть питаться человеческой кровью. Пить ее из живых людей.

– Они считали, что мир принадлежит вампирам, а все остальные – лишь пища для них. Они похищали школьников, мальчиков от шести до одиннадцати лет. Я должен был решить эту проблему. Я решил ее. Эти тридцать пять кровососов могли сдаться, но они предпочли сгореть. После этой истории король Утер считает меня решительным и компетентным, а вампиры считают меня виновным в акте геноцида.

– Зачем ты мне про это говоришь?

– Затем, что сожженные вампиры не снятся мне по ночам, не являются в кошмарах. Но, – лицо Смайли приняло до крайности сосредоточенное выражение – если ты думаешь, что я собирался отдать приказ об убийстве полугодовалого ребенка, даже если он наполовину горгона….

– Смайли, я…

– Я не собирался отдавать такой приказ, Настя. Собственно, я пришел к тебе в таком непотребном виде, чтобы сказать именно это. Я сам бы не отдал такой приказ, и если бы я знал, что король…

– Поэтому они тебе и не сказали.

– Настя, король Утер вовсе не монстр…

– Тогда мы оба знаем, откуда растут ноги у этой идеи.

– Мистер Фишер, – сказал Смайли.

– Мистер Фишер, – согласилась Настя. – И ты, конечно же, скажешь, что и он не монстр и не детоубийца…

– Он своеобразный человек, – медленно проговорил Смайли.

– Иногда это и означает – монстр.

И Смайли снова не удивился, а просто кивнул своей непропорционально большой головой.

– Интересно, – сказал он, – когда все это случилось?

Он не ответил на свой вопрос, и я тоже промолчала, потому что не была уверена, что именно Роберт имеет в виду. Что – «все это»? Он хотел знать, когда именно возникла идея убийства Анжелы и ее сына? Когда мистер Фишер приобрел свое своеобразие? Когда жизнь в Лионее перестала быть простой? Все это были хорошие вопросы, но, знаете, как это обычно бывает, задать вопрос куда легче, чем получить ответ, а тем более ответ, который бы вам понравился.

К примеру, я бы хотела узнать, когда Амбер Андерсон перестала казаться мне исчадием ада. Нет, не так – когда Амбер перестала казаться мне самым опасным человеком в Лионее? Когда я поняла, что и Смайли, и король Утер могут очень сильно ошибаться в очень важных вещах?

Я не знаю точных ответов на эти вопросы, но это и неважно. Я просто знаю, что это случилось.

Я смотрела на застывшего у окна Смайли в его красном спортивном костюме и вспоминала нашу первую встречу – почти год назад, в Старых Пряниках. Тогда Роберт был воплощением спокойной уверенности, я радостно уцепилась за его руку и пошла к вертолету, потому что нуждалась в простых и четких ответах, потому что хотела перенять эту самую спокойную уверенность. Да, и еще тогда он был одет в превосходный костюм. Не спортивный.

Теперь мне казалось, что я переняла от Смайли кое-что другое – стремление отыскать второе дно в каждом событии и в каждом слове. Смайли сказал, что явился ко мне в неурочный час, чтобы я не посчитала его детоубийцей. Кто знает, может быть, так и оно и было. А может быть, он просто хотел узнать, кто же проговорился о секретном королевском плане. Кто знает? А никто не знает. В этом проблема с нами, взрослыми людьми, ибо взросление – вспомните анкету в моем журнале – подразумевает умение лгать своим знакомым и не испытывать при этом никаких угрызений совести.

И если когда-нибудь вы вдруг решите поиграть в детство и начнете говорить только правду, вас просто не поймут. Так что не стоит и пытаться.

Себе дороже.

5

Настя не сразу поняла, в чем же тут дело, а когда поняла, то саркастически скривилась, именно скривилась, ибо с улыбками у нее сегодня как-то не задалось.

– В тюрьме должно быть страшно, – бросила она через плечо. – Я, конечно, не эксперт, но мне всегда казалось, что в тюрьме не должно быть весело, потому что тюрьма – это наказание, так? Почему здесь все такое светленькое и веселенькое, пахнет фруктами и…

В свой первый приход сюда она не очень-то интересовалась интерьером, потому что сначала была просто под впечатлением от самого факта посещения тюрьмы, а потом под еще более глубоким впечатлением от смерти Покровского. Пару дней спустя смерть Артема стала просто еще одной строчкой в столбике неприятных инцидентов и смертей, чуть ниже в этом же столбике значилась смерть Анжелы, и Настя подозревала, что если так пойдет и дальше, то вскоре различные интерьеры будут производить на нее куда более сильное впечатление, нежели смерти знакомых.

– Это не совсем тюрьма. Официально это называется «изолятор», – поправил ее Ларссон, начальник смены. Увидев в подземном коридоре рыжебородого гнома в синей униформе, Настя едва не сказала: «Здравствуйте, Натан», но что-то ее удержало, и секунду спустя выяснилось, что перед ней младший брат давешнего дежурного, Золтан. Теперь Настя могла уделить больше внимания не только здешним стенам, но и здешним обитателям; у Золтана, в частности, в одном ухе красовалась серьга, руки гнома по-хозяйски держались за широкий поясной ремень, а говорил он со смешным акцентом, составляя слова в предложения, словно строя башню из кубиков – медленно, аккуратно, время от времени отходя в сторону (замолкая) и глядя (мысленно повторяя) со стороны на построенное (сказанное).

– Я в курсе, – сказала Настя. Ларссон довольно кивнул, остановился у нужной двери, отпер ее и отошел в сторону, предоставляя визитерам полную свободу действий. Армандо, всю дорогу тактично державшийся позади, теперь выступил вперед и потянул на себя тяжелую дверь с прямоугольным смотровым окошком посередине, которое, между прочим, располагалось на высоте примерно полутора метров. Насте, а тем более Армандо, пришлось бы согнуться, чтобы им воспользоваться; Ларссонам, наверное, приходилось вставать на цыпочки или использовать подставку. Получалось, что в случае со смотровыми окошками межрасовый компромисс – это когда всем в равной степени неудобно.

Настя перешагнула порог камеры, огляделась и сказала:

– Лимон.

Камера была вымыта до блеска и пахла цитрусовыми. Настя осмотрела откидную кровать, похожую на полку в пассажирском вагоне, стол, маленький телевизор на подвеске. Все было стерильным и ничьим. Никаких следов Покровского, который, если верить бумагам, провел здесь почти полгода. Просто помещение, предназначенное для временной изоляции живых существ. Представить, что недавно здесь по полу, стенам и отчасти потолку были размазаны человеческие останки, было трудно, но Настя справилась с этой задачей.

– Его разорвало на части, – сказала Настя, обращаясь к Армандо. – Как будто он проглотил гранату.