Ульмигания

Клабун был стар даже по понятиям барстуков. Он хорошо помнил, как полегли под прусскими мечами поляне короля Болеслава. Именно барстуки помогли завлечь ляхов в непроходимые дебри Галиндии. Они же по ночам резали сухожилия на ногах польских лошадей. Тогда барстуки и люди в Ульмигании были заодно. Сейчас же что-то разладилось.

Клабун тревожился. В лесах развелось много волков, и они обнаглели настолько, что стали нападать не только на ездовых алне, [63] но и на самих хозяев. Были случаи, когда волки раскапывали жилища барстуков, и не всегда их обитателям удавалось уйти потайными ходами. Но не это было главным.

Люди часто забывали заботиться о пропитании своих маленьких помощников. Рыбаки почти не оставляли, как раньше, на берегу часть улова. А ведь барстуки занимались разведением малька и отгоняли тюленей от лососевых нерестилищ. Артайсы [64] выбирали урожай до последнего зернышка, забывая, кто его сберег от полевок, а их женно все реже оставляли на ночь молоко для барстуков-пастухов и яйца для тех, кто гоняет от птицы хорька и ласку. Но и это само по себе еще не вызвало бы такого беспокойства короля, какое он чувствовал в последнее время.

Крива затеял войну, не посоветовавшись, как раньше, и даже не известив об этом Клабуна. И это бы еще ничего—в конце концов, это их, людская война. Она вне пределов страны и барстуков, наверное, не затронет.

Но все эти мелочи и еще масса других, менее заметных, вместе вызывали у Клабуна смутное предчувствие чего-то очень дурного, какой-то катастрофы, неумолимо приближавшейся к Ульмигании. Истоков этой тревоги король не знал и никак не мог вычислить. Вот это последнее обстоятельство и заставило его собрать старейшин. Он надеялся с их помощью найти причины неполадок в стройной системе отношений маленького народа страны с его большими братьями, с соседями, с Лесом и духами.

Густое, почти черное пиво карликов отличалось от людского и способом приготовления, и крепостью. Но барстуки и пили его по-другому, потягивая небольшими глотками из чашек — желудевой скорлупы, отделанной серебряной и медной сканью. Барстуки не использовали глину для изготовления посуды. Считали ее нечистым материалом, прахом, который своим происхождением обязан трупам животных.

Ели долго. Смачно цокали языками, обтирая жир с бород шапками. Кряхтели после каждого глотка можжевеловки. Говорили, спорили… Клабун в беседы не вступал, но внимательно ловил каждый возглас. Досадовал: как дети безмятежны, и никто не чувствует, что тучи сгущаются над страной. Думал: а может, он просто слишком стар и оттого ему мерещатся под каждым кустом опасности?

Разговор сыто стих, рассыпался на отдельные неспешные беседы, в которых уже участвовали не все сразу, но по двое, трое. Старейшины поглядывали на короля. Ждали, когда же он объявит причины собрания.

Юндир — крепкий молодой барстук, бывший охотником до своего избрания старейшиной Сассовии, вдруг повернулся к Клабуну и громко сказал:

— Король, в моей земле неспокойно. Сассы ушли в поход к ляхам. Звездочеты говорят, что они вернутся с богатой добычей, но не успеют прожить ее, как придет возмездие. Барстуки ропщут. Им не нравится, что люди не предупредили нас о войне. Многие хотят увести семьи на север, за великие озера.

— Куда это на север? — вскинулся вождь Помезании. — У вас там что, леса горят?

Возмущенный, он даже привстал со скамьи.

— Не проходит и дня, чтобы мне не доложили об очередных беженцах. Теперь еще твои потянутся.

— Сядь! — резко сказал ему кто-то. — Не у тебя одного голова болит.

— Рамбут, — обратился Клабун к старейшине из Бартии, — у тебя тоже беженцы?

— Да, король. Из Галиндии.

— Много?

— Земли всем хватит. Не это меня волнует. Почему люди не предупредили нас? Они нам больше не верят?

Клабун не знал, чем успокоить старейшин, и это расшевелило его раздражение, копившееся в последние дни.

— Разве копыта польских коней уже топчут ваши жилища? — начал он вкрадчиво. — Или сожжен урожай в пограничных землях?

— Не сожжен, но и нам почти ничего не досталось, — тихо буркнул кто-то.

Клабун предпочел сделать вид, что не расслышал.

— Разве пограничные засеки пруссов разрушены, а их дозоры больше не стерегут покой Ульмигании? — с каждым словом король повышал голос, и взгляд его, перебегавший от лица к лицу, становился грозен. — Может, у вас короткая память и вы думаете, что это первый поход, в который уходят большие братья? Чего вы испугались?

— Да мы-то ничего… — сказал Юндир. — Народ волнуется.

— Если ты не можешь успокоить подданных, то не пора ли тебе подумать об отдыхе?

— Не стоит набрасываться на Юндира, король, — мягко упрекнул Клабуна Клаусик из Вармии.

Клабун и сам знал, что напрасно накричат на того. Ведь когда-то он, Клабун, настоял на выборе барстуками Сассовии бывшего охотника, вопреки обычаям, закреплявшим это право за ремесленниками.

— Юндир хороший вождь и отечески правит в своих землях. Не его вина, что в народе брожение. — Клаусик замолчал, как бы подбирая слова, а Клабун заметил, что все притихли в ожидании.

— Мы не хотели тебе говорить, думали, что сами разберемся как-нибудь, да, видно, дело не совсем простое… — медленно сказал Клаусик. — Появились дейвуты. [65] Ходят по лесам оборванные, попрошайничают, ничего не хотят делать, говорят: все равно конец Ульмигании.

«Вот, — подумал король, — сейчас все и встанет на свои места». Чтобы скрыть волнение, он поднес ко рту чашку и потянул из нее пиво.

— Дейвуты рассказывают, что есть древнее пророчество белых великанов о том, как через семь сотен лет правления потомков Вайдевута с запада придут железные люди на закованных в железо лошадях, и это будет концом Ульмигании. Это правда, есть такая сага?

Последних слов Клабун не слышал. Струйка можжевеловки текла по его бороде — он забыл о пиве в своей руке. Семь сотен лет… Король судорожно считал. Семь сотен… Числа и годы путались, и он никак не мог с ними справиться.

«Семь сотен лет правления потомков Вайдевута», — именно эта фраза была в пророчестве. И Клабун знал его. Знал, но позабыл. Как же он мог забыть? Ведь оно запало ему в душу, когда он, принимая трон и золотую шапку короля барстуков, посвящался в «Сведения, неведомые для смертных». Он еще пустился тогда, вроде бы в шутку, не веря особенно в пророчества, в подсчеты — сколько ему осталось править, если доверять сагам? Выходило — немногим более ста лет.

«Семь сотен лет»… Ровно столько правили белые великаны. [66] Будто ель, вывороченная с корнем осенним ураганом, обрушилась на кровлю королевского замка, и Тависк затрещал, посыпался песок с потолка, и мох вывалился из щелей в бревенчатых стенах.

— Есть, — сипло сказал Клабун и прокашлялся. — Есть такое пророчество, но я никогда в него не верил.

Было тихо. Казалось, что слышно, как шуршит под ветром сухая трава над Тависком и со стуком перекатываются опавшие листья.

— Я заканчиваю собрание, — сказал король.

— Дейвуты… — начал Клаусик, но Клабун оборвал его:

— Дейвутов отлавливать и содержать под стражей. Передайте это своим охотникам через посыльных. Сами не смейте покидать Тависк. Через несколько дней вы мне понадобитесь. Я объявлю свой указ. Все.

Клабун покинул старейшин и длинными крутыми лестницами стал спускаться в нижние этажи замка, туда, где его никто не мог потревожить без достаточных на то, чрезвычайных причин. Королю барстуков нужно было подумать.