Лакомые кусочки

— Спи, спи, Медведь, — негромко сказала мать. Ее голос переплетался с потрескиванием дров в очаге, с песней ветра, шумевшего в верхушках деревьев. — Скоро поспеет хлеб, а еще у меня осталось немного меда для тебя.

В моем большом брюхе заурчало, заныло, из медвежьей глотки, пасти и носа вырвалось что-то вроде глухого стона. Я вытянулся на нагретой за ночь циновке, и мои глаза опять закрылись. Последнее, что я видел — силуэт хозяйки дома на фоне подрагивающего света лампы.

Когда как следует рассвело, стало понятно, что день будет солнечным. Я направился к двери и попытался открыть ее. Мои черные лапы теребили крючок, но я не мог сообразить, каким образом расположить их, чтобы поднять его.

— Что ты там задумал, Медведь? — окликнула меня маленькая смуглянка Эдда, повторяя материнскую манеру речи.

Откинув занавеску, скрывавшую постель, она подбежала ко мне, убрала мои лапы с крючка и отперла дверь, прежде чем я успел заметить, как она это сделала. Я собрался поблагодарить девочку, однако из распахнутой двери дохнуло зимним днем, а искрящийся на солнце снег взбодрил меня не хуже солдатского оркестра. Я выбежал на улицу, втянул ноздрями холодный воздух, принялся бегать кругами и кататься в наметенных сугробах. К тому времени, когда я решил предложить девочке присоединиться к моим забавам, оказалось, что я уже не возле дома, а где-то в другой части леса.

Я находился в глубине роскошного зимнего чертога с его колоннами — деревьями, затейливо украшенными кружевом инея, ледяными канделябрами сосулек и маленькими музыкантами — первыми весенними пташками, которые перепархивали с ветки на ветку над моей головой и во все горло распевали звонкие песенки, греясь на солнышке.

Целый день я провел в медвежьих делах, простых и приятных. Выяснилось, что нежные полоски коры некоторых деревьев имеют превосходный вкус, а другие деревья замечательно подходят для того, чтобы тереться о них спиной, когда та зачешется. Я ни о чем не думал, только смотрел по сторонам, принюхивался чутким носом к разным запахам, привыкал по-новому слышать и двигаться в лесу. Я испытывал наслаждение, но не сознавал этого, поскольку все происходило стихийно, инстинктивно.

С приближением темноты я вновь начал ощущать себя по-старому и вспомнил, как резко убежал от приветливой хозяйки дома, маленькой Эдды и ее сестры. Я сообразил, что для ночевки мне нужна какая-нибудь берлога, и что, забавляясь целый день, я не потрудился ее отыскать.

Пристыженный, я нашел обратную дорогу, робко постучал в дверь, и когда темноволосая Эдда бросилась мне навстречу и обняла, я вел себя очень тихо и смирно, а потом, когда она впустила меня внутрь, я униженно распластался на полу перед матерью девочек, чувствуя себя слишком огромным для этого пряничного домика. Не имея возможности говорить, я всем своим видом выражал раскаяние и покорность.

Мать, конечно же, расхохоталась.

— Вставай, увалень мохнатый! Слезь с моих ног, — сказала она.

Обе ее дочки тут же забрались мне на спину и принялись кататься с нее, будто с горки. Я совсем не ощущал их веса, они были не тяжелей дождевых капель. Мы провели вечер, наполненный смехом, добротой и кротостью. Девочки лазили по мне, вычесывали мех, играли со мной, как с игрушкой. Их мать тоже держалась совершенно свободно и даже позволила себе прислониться ко мне, точно к спинке большого мехового кресла. Она разглядывала и гладила меня, удивлялась длине когтей, строению морды, мягкости ушей при том, что на вид я огромен и страшен.

И я, которого нежная женская рука не касалась с раннего детства, когда за мной ухаживала матушка, которого после смерти отца не обнимал никто, кроме убитых горем дяди с тетей, я был очарован. Оказалось, что медведем быть намного приятнее, нежели человеком, пусть даже я лишился дара речи. В шкуре зверя мои ощущения стали острее и богаче. Например, запахи трех обитательниц дома явственно различались, хотя, несомненно, их объединяла одна семья: запах темноволосой девочки был пряным и терпким, ее белокурой сестренки — сладковатым, медовым, но лучше всех пахла мать; я никак не мог вспомнить названия похожего цветка или сласти. Эти ароматы смешивались и витали в воздухе, и я втягивал их носом, замечая малейшие изменения в настроении и интересах всех трех.

А эти прикосновения! Я впитывал их мягкость и тепло, словно потягивал из кружки эль или горячее вино. Я так давно не испытывал столь невинного и ничем не замутненного удовольствия. Не знаю, что сказал бы муж этой женщины, вернись он с охоты и застань свою жену и детей в объятиях огромного медведя, но в любом случае он повел бы себя иначе, увидев на месте зверя незнакомого мужчину. Признаться, я был бы счастлив, даже если бы он пронзил меня копьем или застрелил из лука. Мое блаженство стоило этой цены.

Кто на моем месте не захотел бы остаться в этом месте, наслаждаясь медвежьим счастьем днем и человеческим — по вечерам, обретя семью, которая с радостью встречает тебя, когда бы ты ни появился? Я оставался там до самой весны. Мне даже в голову не приходило покинуть эти края, поэтому я не искал обратных путей, да и сами они мне не открывались.

Ни до, ни после того не встречал я столь прелестных детей — счастливых, довольных, не ведавших принуждения или грубости. Девочки росли свободными, как деревца в лесу, однако их свобода не имела ничего общего с одичалостью. Светлокудрая Бранза была самой доброй, кроткой и послушной дочерью, о которой только могут мечтать родители. В младшей, темноволосой Эдде, хватало задора и огня на двоих, и все же, когда она уставала от своих буйных забав, то ластилась, как котенок, к матери и сестре, развлекала и забавляла обеих. Девчушка с одинаковой охотой и требовала к себе внимания, и выказывала его.

Что же касается их матери… Мало-помалу эта женщина словно бы околдовала меня. Поначалу я отказывался признавать это, все время ожидая появления — вживую или хотя бы в разговорах — отца и мужа. Должно быть, он франкиец, смуглый и темноволосый, и Эдда пошла в него, тогда как Бранза унаследовала белую кожу и светлые волосы матери. Наверное, страх перед ним заставлял меня избегать людей; из толпы в любой момент мог выйти он, тот человек, с которым мне никогда не сравняться, который имел полное право отобрать у меня своих женщин.

Тем не менее он все не шел, дети и мать ни разу не упомянули о нем в разговорах. Мне не довелось встретить его; не видал я и других людей, хотя замечал несомненные признаки их существования; дорогу, к которой старался не приближаться, стук кузницы, услышанный как-то раз во время обхода границ моих владений. Я не нуждался в людях, дни мои до краев были полны счастьем.

Вместе с призрачной надеждой, что поселилась в моем сердце, появилось — я позволил себе — еще одно чувство: восхищение матерью девочек. Это чувство развивалось и зрело, как набухающие почки на деревьях. Она была красивой, сильной и гибкой; ни минуты не сидела на месте, переходя от одной работы к другой. Дела никогда не заканчивались: она то возилась с детьми — брала на руки, разговаривала, утешала, — то отправлялась в город, чтобы продать на рынке шитье и плетеные циновки, а потом возвращалась обратно с едой и всем необходимым.

Моя любовь росла под слоем смутных медвежьих инстинктов. В моменты просветления я страстно желал сесть рядом с ней и спросить: Где, как ты жила раньше? Как тебя зовут? И самое главное: Ты не прогонишь меня? Позволишь всегда быть твоим Медведем? Твоим другом? Я был согласен на такую жизнь, был согласен коротать дни, шатаясь по лесу в зверином облике, лишь бы вечером вернуться в дом и глядеть на эту женщину, следить за ее движениями, уверенными и плавными на фоне веселой суеты дочек, ощущать ее запах, слушать, как она поет колыбельные, рассказывает истории и сказки, тихонько шепчет разные нежности мне в ухо, когда дети уложены и она сама собирается отойти ко сну.

Как-то весенним днем, пестрым от солнечных пятен, Бранза и Эдда, заигравшись, уснули в теньке друг подле друга. Я обнаружил их лежащими в траве, словно две цветные тряпочки, после того как закончил свой ежедневный обход границ, справился с обязанностями, приятными делами и вновь был готов развлекаться и получать удовольствие.