Ведьмин век

Вероятно, теперь в его жизни будет полным-полно женщин.

Он жил, учился, улыбался, изредка играл в волейбол – размеренно, как автомат. Сухая нормированная оболочка прикрывала от посторонних взглядов его истинную жизнь – ту, где, кроме Дюнки, не было никого.

Он ездил на кладбище по ночам, раз в два-три дня, а бывало, и чаще. Садился на низкую скамейку у ограды, ставил рядом автомобильный фонарь с аккумулятором, купленный по случаю в магазине повторной продажи – и погружался в полузабытье, в сон наяву, и там, в этом сне, Дюнка была жива. Была рядом.

…Светлый мир, по яркости схожий с галлюцинацией. Запах хвои. Громады гор – будто замершие, покрытые синим мехом зверюги; давняя поездка на родину деда, желтый микроавтобус, ползущий среди серого утра, котловина, в которой струями перетекает туман, магазинчик, в котором он купил Дюнке деревянную брошь, ее детский страх перед какими-то змеями…

Новое лицо неизвестной ему земли. Срезы гор, слоистые, впитавшие время, будто колоссальная губка. Дюнкин неудержимый восторг, прямо-таки неостановимый, с кувырканием на траве, с купанием в ледяном водопаде; ночная луна, подобная сверкающей бочке. Незнакомые обоим звезды – цветные, потрясающе близкие, заставляющие думать о вечном…

Думать о вечном. Однажды они взобрались на самую вершину и, потрясенные, долго стояли, не разжимая рук.

Этот мир был самодостаточен. Этот мир лежал в своих сколах и складках, в густой зеленой шерсти, в скользящих лентах мелких рек, в неподвижном запахе хвои и времени; они стояли молча, благодарные, как дети, которых впервые пустили в бальный зал…

И тогда, переполненный горячим и светлым, которому не было названия, он впервые коснулся губами ее губ. Потому что не умел сказать иначе.

И горы молчаливо подтвердили его правоту.

Признали прикосновение сухих губ – частью великого мира. Такой же, как дятлы и реки, белые спины овец, белые брюшка облаков, серебряные монетки озер на зеленых полях и вросшие в землю, потемневшие от времени срубы.

Горы признали его правоту, и Дюнка признала тоже; так они и остались в его памяти – величественный мир, отражающийся в ее удивленных глазах, счастливое осознание некой невыразимой тайны и вкус ее неумелых губ…

Он сидел на низкой скамейке у кладбищенской ограды, сидел, не отнимая ладоней от лица.

Иногда видения не приходили, тогда он утыкался в земляной холмик и плакал от отчаяния – навзрыд, но без слез.

Старый лум встретился ему только однажды. Неслышно вышел из темноты, заступил дорогу к могиле:

– Мальчик, ты по неведению творишь зло. НЕ БЕСПОКОЙ. Не мучь ее и себя, вспоминай о ней светло, но не нарушай ЭТОТ покой своими бесплодными призывами!..

– Вы не сумеете меня утешить, – сказал Клав тихо. – Отойдите.

Старый лум сжал губы:

– Ты наделен определенными… возможностями. Не знаю, кем ты станешь, но… Твое желание имеет слишком большой вес. Не желай неразумного.

С этими словами он и ушел.

С наступлением зимы Юлек Митец, до сих пор покорно терпевший, пока Клав