Герой Ее Величества

Прерывистые удары, сопровождавшие вышеупомянутую затею, эхом разнеслись по дому номер семнадцать по Амен-стрит в Сохо и грубо вторглись в сознание Аптила, разлучив его с прекрасным сном о моторном баркасе, Барьерном рифе и девушке по имени Руути.

Расширенный грезами разум резко сократился, когда абориген пробудился и застонал. Лодка, риф и Руути помахали ручкой с исчезающей границы Страны Снов и покинули его, одинокого и раздраженного, в мрачной, дикой, чужой стране, к которой Аптил уже начал питать искреннее отвращение, и сейчас оно обратилось на равномерный стук внизу.

Неохотно ссутулив плечи, австралиец вперевалку зашлепал вниз по лестнице, стряхивая сон с глаз. Широко зевая, он распахнул дрожащую входную дверь.

Человек снаружи резко остановил молоток, уже замахнувшись, и прикрыл головку инструмента рукой совсем рядом с лицом Аптила.

— Ох ты, твою-то мать! — воскликнул он и невольно отскочил, осознав, насколько мускулист, непривычен, обнажен и рассержен великан, открывший дверь.

Затем громко выругался и затряс рукой, когда депеша о столкновении молотка с ладонью прошествовала вверх по руке и прибыла в мозг.

На пороге дома стояли три человека, судя по одеждам — обыкновенные торговцы и ремесленники, а прямо под дверным молотком был распят окоченевший труп английской домашней гладкошерстной. Двое из мужчин опасливо взглянули на Аптила, тогда как третий танцевал импровизированную джигу, зажав руку под мышкой и выкрикивая слова, в которых стремительно убывало количество букв, зато возрастал градус возмущения. Аптил окончательно проснулся и решил оглядеться по сторонам, пока не столкнулся носом к носу с новым дверным украшением. Он мигнул. Кошка не смогла. Похоже, она стала жертвой какого-то экипажа задолго до распятия, и на морде ее застыла гримаса того рода, которую, по предположениям Аптила, успевает скорчить животное, поющее в аллее свои песни и прерванное тремя тоннами критики, влекомыми лошадиной упряжкой.

В общем, выглядела она еще менее счастливой, чем Аптил.

«И что же, черт побери, вы тут делаете, а?» — хотел сказать гигант, но понял, что не может. Привычка вбила в него Маневр чуть ли не на павловском уровне. Он удовлетворился тем, что одарил всех присутствующих, в том числе и кошку, своим наиболее безжалостным взглядом.

— А пусть это будет предупреждением, вот, да! — крикнул человек с молотком, наконец совладав с собой.

Аптил обдумал сказанное и снова взглянул на распятое животное. Он и раньше не помышлял завести домашнего питомца, но до сих пор понятия не имел, что лондонцы относятся к этому настолько плохо. Теперь же австралиец внял их совету и окончательно отбросил и так не слишком привлекательную идею.

Аптил кивнул, улыбнулся и уже хотел закрыть дверь. Трио с опаской наблюдало за ним.

— Эт самое, ты все усек, дикарь? — прорычал парень с молотком, его уверенность в себе повышалась по мере того, как гигант скрывался в доме.

— Да нет, ты чего? — встрял его компаньон. — Он же дикарь, а значит, родился без большого ума для размышлений, вот так.

Друзья понимающе закивали.

Аптил снова вышел на крыльцо и решил возобновить дискуссию. Если бы на нем сейчас была рубашка, то он, определенно, закатал бы рукава. Несколько раз ударить их головами друг о друга или о скребок — это же не нарушение Маневра, рассудил он. Руперт всегда сможет списать это на кашу в голове невежественного аборигена, к тому же подобный поступок значительно улучшит столь дурно начавшуюся пятницу.

— Не будете ли вы так добры, джентльмены, объяснить цель вашего присутствия здесь? — спросил неожиданно появившийся Агнью, туго затягивая пояс халата.

Выглядел он еще мрачнее Аптила и кошки.

— Эт предупреждение, да! — повторил человек с молотком, угрожающе махнув означенным предметом в сторону сухопарого и сурового слуги.

— Я так не думаю, — ответил Агнью, изучая новое дверное украшение. — Скорее я склонен посчитать это издевательством над бедным глупым животным и актом вандализма по отношению к частной собственности. Знаете ли вы, сколько времени понадобится, чтобы убрать следы от гвоздей с обработанной древесины дуба такого качества?

Последовала пауза. Один из мужчин, который, так сложилось, когда не участвовал в акциях по распятию кошачьих, работал столяром, услужливо ответил, пока остальные на него не зашикали:

— Около семи рабочих дней, это если раствор хороший и руки умелые…

— Мистер, мы, это, в курсе, чей это дом и чего его хозяин наделал, — сказал молотконосец, сжав зубы. Те были настолько же белыми и ровными, насколько серебряные монеты, побывавшие в огне, а потому слова не встречали никаких затруднений, вырываясь сквозь них наружу.

Агнью терпеливо сложил руки на груди.

— Так просветите и меня, пожалуйста, — сказал он, — прежде чем я буду вынужден взять большую дубину, одолжить ее моему другу и не думать о последствиях.

Держа молоток под рукой, глава трио сделал шаг вперед:

— Я — братуха Боб. А это вот братуха Томас и братуха Колм. — Братуха Боб указал на каждого любимым инструментом.

— Утро доброе, — откликнулся братуха Томас (по совместительству столяр).

— Мм, — кивнул не столь радостно братуха Колм.

— Вы что, монахи? — спросил Агнью.

— Чего?

— Чернецы? Члены какого-то ордена? Или вы… действительно братья?

Мелкий рыжий Боб осмотрел долговязого лысеющего Томаса и пухлого седого Колма. Они обменялись лихорадочными испуганными взглядами.

— Ну, я так и сказал, мы — они самые… — начал Боб.

— То есть вы — дети одних родителей? — осведомился Агнью.

— Нет, мистер. Нет, мы не дети. Мой отец — старина Ловкий Джордж, а Боб — сын… — пустился в объяснения Томас.

Братуха Боб сказал ему заткнуться.

— Тогда на каком основании вы называете друг друга братухами? — спросил Агнью.

— Мы, — резко ответил Боб, — братухи, в смысле, по общине, давшие клятву, преданные служители тайного союза, объединенные хармоническнми отношениями братства настоящих мужчин.

Агнью кивнул:

— А, так вы состоите в тайном обществе.

Трио нервно взглянуло на него.

— А вы никому не скажете? — спросил братуха Томас.

— Так в каком? — вздохнул слуга.

— Мы непосвященным ничего такого не говорим, да! Да шоб вас оспа покарала за дерзость! Да я лучше подохну, кровью истеку, но не стану болтать о тайных знаниях нашего братства.

— Вы из Жилищного комитета, так? — с грустью спросил Агнью.

Братухи неуклюже стали переминаться с нот на ногу.

— Так, я спрашиваю?

— Да, — пропищал братуха Боб.

— Вы скоро сведете меня в могилу своими планами, записками и встречами. Если дело не в состоянии брусчатки, так в обеспечении должного освещения улицы, а если и с ним все в порядке, то тогда ожидай толпу с факелами с требованием подписать петицию о починке водосточных канав. Что на этот раз? Количество прибитых к стене кошек не удовлетворяет законным требованиям?

Братуха Боб выпрямился и поправил свой воротник размером с доброе колесо.

— Я, — начал он громогласным голосом, от чрезмерной самоуверенности и красноречия его и так неказистая речь стала окончательно неряшливой и неразборчивой. Агнью поморщился. — Я — избранный п'езидент инициативной г'уппы Равного Комитета Моральной Развращенности.

— Мы встречаемся по четвергам в комнате над «Пыхтящим Фазаном», — встрял Томас, решив пояснить ситуацию.

— Ты, это, не говори им тут, дуралей! Это секрет! — Братуха Боб повернулся к Агнью, а братуха Томас качнулся назад со стремительно краснеющим отпечатком молотка на лбу. — И вот наша инициативная группа, она, как и весь город, реально озаботилась теми увасными мудическими деяниями, которые охватили весь Лондон. Тут Колледж сгорел прошлым вечером. Видали, наверное. Это иностранное злое колдовство, да, и делают его злые колдуны, которых специально тренируют в дьявольщине.

— И?.. — спросил Агнью.

— Это дело вред приносит этой самой оквуге, и мы этого не потерпим, — заключил Боб.