Империя страха

Она была не прочь поговорить, может быть, для того, чтобы забыть о своих ранах и жажде, утоляемой кровью.

— Мой отец полагал, что прибор может многое рассказать об организме и жидкости в нем, — сказал Ноэл. — Он знал, Ричард хотел убить его, опасаясь, что отец откроет природу человеческой плоти и плоти вампира.

Кристель смотрела на него внимательно, хотя ее лицо еще оставалось бледным. Истощенная, она меньше походила на вампира, кожа ее слегка потускнела, но теперь Кристель опять держала себя в руках, самообладание почти вернулось к ней.

— Эдмунда Кордери следовало арестовать за его тайное предательство, — сказала она. — Какому тщеславию он поддался, поверив в вероятность узнать что-то для себя с помощью странного прибора для подглядывания? Разве человеческие души можно разглядеть, как мышцы? У Ричарда есть магический кристалл, которым пользовались Дэлон Ди и Эдвард Келли; я смотрела в него и думала, что увидела ангельское воинство, но даже этот прибор не может научить Келли, как стать бессмертным.

— Это не волшебство, — возразил Ноэл. — Отец не верил, что в появлении вампиров участвует магия: просто необходимо понять процесс.

— Все это стремление механика, — сказала она и усмехнулась с легкой иронией, — представить мир и живую ткань как машину. Но чего он хотел? Надеялся на смерть вампира или мечтал сам стать одним из них?

Ноэл не был уверен в ответе, но притворился, будто знает его:

— Он сумел убить одного вампира. Со временем, с помощью микроскопа, зная мир клеток и частичек, смог бы убить вас всех.

— Он был глупцом? — ответила Кристель. — Кроме Кармиллы Бурдийон, вампиры не умирали, но обычные мужчины и женщины постоянно умирают на лондонских улицах. Об этой болезни идет дурная слава, ею болеют больше обычные люди, чем вампиры.

— Но Кармилла Бурдийон мертва, — возразил Ноэл.

— Ты гордишься этим, Кордери? Жестоко покончить с милым созданием, которое могло существовать тысячу лет. Знаешь ли ты, сколько ей было лет?

— Четыреста пятьдесят, — сразу же ответил Ноэл, сообразив слишком поздно, что мог раскрыть свое знакомство с “Вампирами Европы” — запрещенной книгой, хранившей истории многих вампиров.

Но она только улыбнулась:

— Ты, наверное, считаешь, будто можешь понять, что значит жить, как мы, в тени вечности. Думаешь, это похоже на твою собственную жизнь, только дольше, и все. Полагаешь обычным делом, что мы можем жить без печали, боли, гнева. Но не можешь представить, насколько мы в самом деле разные. Ты не имеешь понятия о нашей природе, нашем прошлом, бедный мотылек… короткий блик в тени жизни.

— Я понимаю, почему вы так жестоки, — сказал он. — Понимаю, как ваша невосприимчивость к боли заставляет страдать других, поэтому во всей Галльской империи пытки — обычная вещь. Я слышал истории об Аттиле, Дракуле. Вы, галльские вампиры, думаете, что вы — лучшие существа, соблюдающие рыцарский кодекс Шарлеманя, с его скромностью, благородством и великодушием. Но даже в Тауэре творятся вещи, позорные для его строителей, все виселицы в Лондоне переполнены жертвами. Почему я должен считать вас или другую вампиршу лучше Эржебет Батори, принимавшей ванны из крови детей, чтобы стать прекрасной и сделаться царицей Востока? Я знаю, порок живет в вас, поэтому не заблуждайтесь относительно того, что я хотел для вас сделать сегодня ночью. Возможно, моя вина в том, что проделки Лангуасса мне не по душе.

Эта вспышка гнева озадачила Кристель.

— Наша жестокость не безрассудна, — сказала она с напускной искренностью. — Эржебет Батори была осуждена за свои преступления даже в империи Аттилы. Ее замуровали в собственном замке — разве не знаешь?

— Но не ответили ее же собственной монетой, — произнес Ноэл с досадой. — Она не страдала, как заставляла страдать других. В могиле она просто уснула и может проснуться в любое время, готовая вернуться к жизни. Через какое время она умрет, по вашему мнению? Или может голодать вечно?

— Я не знаю, — сказала Кристель. — Но она платит за свои деяния по закону. Закон поддерживает равновесие, а если бы миром правили обычные люди, имения были бы разорены и законы соблюдались бы с трудом. Разве у мусульман нет палачей? Разве они славятся своей добротой? Даже сотой части страданий не существовало бы в мире, если бы обычные люди удовлетворялись тем, что им дал Бог. Если бы они жили, как должны, у них было бы бессмертие в раю.

— Лицемерие! — воскликнул Ноэл. — Вампиры не следуют Христу по-настоящему и любят жестокость больше, чем простые человеческие существа. Отец рассказывал мне, как вы обошлись с Эдвардом Дигби за его участие в “Пороховом заговоре”. Его протащили лошадьми по улицам, повесили, кастрировали и четвертовали. Представляете ли вы себе, что люди могли сотворить такую пакость, если бы он пытался убить обычного князька? Ваша жажда человеческой крови и человеческих страданий — ужаснейшая вещь на земле, и, что бы ни говорил ваш марионеточный папа, Бог не может такого позволить. Разве Христос разрешил вам пить человеческую кровь?

Она туже завернулась в одежду и опустила глаза:

— Кровь, что я пила, мне давали по желанию. Большей частью по любви или, по меньшей мере, со лживыми обещаниями любви. Кордери, а ты бы не дал свою кровь, если бы любил? Ваш Спаситель не стеснялся кровоточить ради любви к людям, и вы пробуете эту кровь при причастии, не так ли?

— Это разные вещи, — возразил Ноэл.

Она опять посмотрела на него, будто готовясь пронзить взглядом. Усталости и уныния больше не было в ее лице, да и голос совсем изменился.

— Если бы ты любил меня, Ноэл Кордери, — сказала она, — разве ты не предложил бы своей любимой в дар собственную кровь? Разве ты не предложил бы ее с радостью, как Эдмунд Кордери Кармилле Бурдийон? И отказывая мне в ней, разве ты не пытаешь меня по-своему, как это делал грубый и злой пират?

Ее взгляд завораживал, к чему она и стремилась, Ноэл не мог оторвать от нее глаз. Разве он мог отрицать, что Кристель лучше любой обычной девушки? Как он сам мог избавиться от желания? Выбора не оставалось: желание бушевало, как ветер из ада, желание сверхъестественной силы. Он все же не был монахом, и если вампирша взбудоражила его больше, чем цыганская так называемая “принцесса” или бедняга Мэри Уайт, не отражался ли в этом весь мир? Прав ли Лангуасс в том, что ее красота — чудовищная ловушка, а она — сирена, сатанинская девка? Так это или нет? Что должен думать, чувствовать и делать человек?