Карнавальная месса (СИ)

Он кивнул:

— Уже сделано.

Лес поражал меня своей беспредельностью: он достигал неба и распространялся до неведомых мне границ. Ни о степях, ни о горах, ни о крупных поселениях людей никто из Младших слыхом не слыхивал. Это, по-моему, вовсе не означало, что их нет. Откуда в их натуральном хозяйстве, к примеру, чугунное и медное литье и печатные обертки? Я спрашивал Ру. «От Старших», — отвечала она, Или: «Мыши устроили». Мой рационализм от этих ее слов давал усадку и покрывался трещинами, но потом это проходило, я будто становился по ту сторону своих беспокойных мыслей, и снова не было ничего вокруг, кроме леса.

— Вы не боитесь пожаров? — догадался я как-то спросить ее. Из моих книг я знал, как страшен бывает «верховой пал», когда пламя, высеченное громом из тучи, мчит по кронам со скоростью курьерского поезда. В степи, конечно, тоже под молнию лучше было не попадаться.

— Нет, — ответила Руа. — Когда поднебесный огонь сходит на одинокое дерево, оно в мыслях кричит от ужаса — боли оно почти не ощущает — и пугает диких Живущих. Звери убегают, и мысли их кричат тоже. Тогда прилетают большие крылатые ящерицы, нагоняют тучи и заливают лес дождем, почти таким же с виду, но иным, чем обыкновенный.

Я первый раз в своей жизни слышал, что драконы тушат пламя — мои сказки настаивали на том, что они им дышат и убивают — и усомнился.

— Если хочешь, мы можем посмотреть.

— Что, небольшой пожарчик соорудим?

— Нет, зачем? Просто костер. И будем просить.

На широкое поляне я собрал в груду шишки и сухостой и поджег своей пьезозажигалкой. Мы двое разулись и сели, скрестив ноги по-турецки (моя детка с этим змеиным клубком внизу стала похожа на копенгагенскую Русалочку). Вальтер улегся кверху нежным розовато-кремовым пузом. С умилением скрестили руки на груди. Я в душе относился к этой идее с иронией, но трава была зеленая, небо — уютно-серое, и огонь слегка потрескивал, распространяя запах скаутской печеной картошки и вечного Дома, Который Всегда С Тобой. И хорошо мне было ни о чем не думать и ничего такого не делать. Разве что просить о чем-то неопределенном. Змеи, алые и голубовато-желтые, вились в огне, шипели и дразнились. Змеи… саламандры… ящеры… драконы…

Внезапно огонь взвихрился кверху и вытянулся в струнку, небо беззвучно лопнуло и цветком раскрылось книзу. Было оно зеленое, как неспелое яблоко или хризолит, и от него явственно пахло тополиной почкой и снегом. Белые хлопья заплясали вокруг — это были снежинки, но не плоские, а в виде пушистого шара со множеством ледяных лучей. Они мерцали как звезды и таяли, обращаясь в блестящие радужные пузыри. Костра не стало: его затянуло травой, которая поднялась нам с Руа до самых плеч. И сверху спустился занавес, серебряный, голубой, лиловый и пурпурный, вьющийся всеми складками. Потом еще одна такая лента, и еще… и еще… Они перекрещивались и расходились, как серпантин. Та же, что и в пузырях, радуга играла и в них: блики зари, воспоминания о весенней листве и новорожденном лимоне, кожуре спелой хурмы и гранатовых зернах пронизывали их священную лазурь. Огромные круглые капли касались лица и плеч теплой влагой и тут же испарялись тончайшим ароматом.

Вдруг все оборвалось. Я ощутил себя — мокрого, чуть продрогшего и счастливого. Неподалеку Вальтер шумно вздыхал, клацал зубами на блоху и в припадке нежных чувств жевал оброненную хозяйкину босоножку.

— Ты их звал, ящериц, и видел. Но не сумел подманить, — строго заметила мне Руа.

— Так это и были ящерицы? Я думал, полярное сияние.

— Кто из людей понимает, что такое полярное сияние? Не думай, что мы дикие; мы читаем то, что у вас называется книги, и то, что называется диски. Эта игра — для Младших, не для меня. Ваши слова и картины плоские, даже если смотреть их сквозь очки, они искажают многостранность мира.

— Многосторонность? — поправил я.

— Вы не понимаете разницы и сходства ваших же звуковых ярлыков. Сторона и страна, странник и странный, strange и stranger — это для человека только источник каламбуров. Истинное слово — драгоценный камень и капля росы: всем владеет, не имея цели овладеть, все отражает и охватывает собою, не пытаясь схватить, понимает, не хотя поймать. Играет от избытка своей полноты и силы, как левиафан в морской пучине.

— Ох. Все это для нас с Валькой больно интеллигентные материи. Мы люди простые, неученые… сказочками вскормленные…

Я поднялся, слегка покачнувшись на пятках, и влез в башмаки.

— Давай я тебя подсажу на твоего иноходца, малышка, и поехали-ка до дому.

И ведь хорошо мне тут было, хорошо! А все-таки не по себе, будто травки слегка нанюхался и знаю о том, что в последний раз. Тянуло заводить пустые разговоры с домочадцами.

— Вам всем не хочется повидать другие деревеньки? — допытывался я у Лориена. — Не скучно тут?

— Так в других местах то же, одни декорации меняются, — ответствовал он, перелистывая стопу чистых наволочек. — Конечно, один вкус у жизни, когда хижины из живого бамбука и сухая жара чередуется с мокрым дождем, и другой — когда сидишь внутри окаменелого гриба-переростка, а снаружи то холодно, то дрожь пробирает. Однако жизнь остается жизнью, а дело делом, тем более тут еще Детишка Ру с ее проблемами.

— Откуда вы столько книг знаете? — спрашивал я подросших, но пока безымянных крысенят.

— Старших просим переписать или у Лориена в сундуке. Скряга тропическая! Целыми ночами не спит, читает, а другим и днем не дает.

Самой Руа я старался не надоедать. Иногда только прорывало.

— Твое тело здесь, а сны твои на иных берегах, — говорил я пророчески. — Или еще точней: ты стоишь на берегу, а мимо течет река.

— Каждый раз иная, — она хмурила бровки. — Река движется вокруг меня и сквозь меня — даже тогда, когда я перестаю ее чувствовать. Наши Старшие идут по лесу, еще и еще раз смыкая годичные круги, нередко уклоняясь с общего пути в поисках приключений. Случается, один из них приходит сюда сам по себе. Но это его судьба и его решение, а у меня — мои.

— Фаталистка ты, вот что. Ну хочешь, я тебя с собой возьму? Будет нас трое: ты, я и Дюранда. И ты сама будешь лететь, как на крыльях, вдоль мира, вместо того, чтобы позволять ему катиться через тебя вал за валом. Видеть города, широкие пространства, людей. Я тебя врачам покажу, ну, тем, которые лечат. У вас, наверное, одни знахари, да? Заклятье, подумаешь! Любая чертовщина основана на объективной реальности.

— Зачем врачи, когда ты можешь сам? Сказать слово. Исцелить.

— Да ты, девонька, совсем рехнулась в своей глуши. Я пока ни одной девицы не вылечил, только портил, прости Господи.

Она впервые поглядела на меня с такой откровенной насмешкой. Похоже это было на то, как распускают длинный шов, едва потянув за нужную нитку. Кажется, прочное целое, ан нет!

Тут я стало всерьез задумываться, как мне и в самом деле сыграть отходную своему пребыванию и выбраться из этого бездорожья, отстойника, болота, лесного тупика и прочее. И о Сали-то я совсем забыл, укорял я себя. Хотя, с другой стороны, он будто рядом со мной сидел и вдруг исчез куда-то. И о Дюрре — забросил, свинья эдакая. Задумывался и раскачивался я еще с недельку, пока Лори и макаки совсем не перестали обращаться ко мне со всякими поломоечными проектами. И как раз в это самое время подоспела Руа.

Я сидел на одиноком булыжничке посреди нашего двора и горько размышлял о том, как мне не хватает вокруг японского «сада без деревьев» — такого, где песок волнами вокруг камней. Она подошла ко мне, опершись руками о Вальтерову холку и передвигая его, как скамью, по мере своего продвижения. На запястье у нее болтался пестрый обруч.

— Вот тебе подарок, Джошуа, — она протянула обруч. То была головная повязка вроде тех, какие дальнобойная шоферня носит в ветреную погоду поверх распущенных волос, хотя гораздо наряднее. — Только я вязала на круговых спицах и перекрутила петли первого ряда, а когда спохватилась, было поздно.

Связала она, таким образом, ленту Мебиуса: обычная ошибка новичков. Только вот не вязалась ни эта вещица, ни ее объяснение с фактами. Новичок такого мелкого и сложного узора не сотворил бы, а свою ошибку с перекруткой петель даже и он заметил бы со второго, ну — с третьего ряда. Да и узорчик не зря подобран для обеих сторон похожий…