Отречение от благоразумья

— Чего вам вдруг взбрело в голову порочить честное имя благодетеля? Неужто отказали от дома?

Станислав предпринял героическое усилие попасть пером в чернильницу, дважды промахнулся, и вдруг принялся яростно рвать почти чистый лист на мелкие клочки. Покончив с этой тяжелой работой, он совершенно по-детски захлюпал носом, а из уголков тщательно подведенных по последней французской моде глаз потекли тонкие черные струйки размывшейся туши. Зрелище было смешное и грустное одновременно, долго выдерживать его у меня не хватило сил, так что пришлось кликнуть служку, велев принести ковшик с чистой водой, полотенце или любую не слишком грязную тряпку, за исключением предназначенной для мытья полов, а также зеркало. Водрузив этот нехитрый набор перед окончательно впавшим в слезливое уныние Штекельбергом, я постарался как можно лучше изобразить командный рык герра Мюллера:

— Прекратите хныкать! В вашем возрасте пора бы знать, что рано или поздно приходится отвечать за содеянное!

Господин секретарь ткнулся физиономией в погнутый оловянный ковшик, и оттуда, сквозь бульканье, приглушенно донеслось:

— Вам легко рассуждать...

— Только не говорите, что вас одолел внезапный припадок совести, — почему-то я невовремя развеселился. Прав мудрейший отец Алистер — нет у меня ни на грош христианской жалости к ближнему своему, только злой язык да стремление всюду сунуть любознательный нос. — Слушайте, мсье Штекельберг, кто вам Мартинец, если разобраться — отец родной или Господь Бог? Вы ж по его милости превратились в главное пражское посмешище. Где ваша дворянская честь? Ваше человеческое достоинство, наконец? Неужели вам не хочется хоть раз заставить эту толстую свинью повизжать и подергаться под ножом мясника? Или вы согласны и дальше разгуливать с кличкой миньона? Сколько вам годков, кстати?

— Двадцать три... будет весной, — нехотя признался пан Станислав. Теперь, когда он смыл свою жуткую парфюмерию, в это верилось больше. В испуганном и мающемся с похмелья существе совершенно не узнавался нагловатый юнец, повсюду тенью следовавший за грозным Ярославом фон Мартиницем. На миг я пожалел о жестокой игре, затеянной отцом Алистером при моем соучастии, и уже раскрыл рот, собираясь предложить Штекельбергу не маяться дурью, отправиться домой, выспаться и постараться вернуть себе прежнее легкомысленное расположение духа. Но тут пана секретаря прорвало, и мне оставалось только уповать, что в трактире не окажется любителей подслушивать чужие беседы:

— Достоинство?! Какое, к бесам, достоинство? Без Мартиница я ничто — нуль, зеро, пустота, дырка от бублика, нищеброд с дворянской цепью, единственная польза от которой — заложить ее евреям! Думаете, карьера мальчика на побегушках и сомнительного фаворита коадъютора — мечта всей моей жизни?! Мне не оставили выбора! Мартиниц подобрал меня, как бродячую псину, и я служу ему... Что вы ухмыляетесь?! Да, псина, честно отрабатывающая свою миску похлебки, теплый коврик и сахарную косточку! Если инквизиция загребет пана Ярослава, следующим стану я! Он продаст меня, даже не поморщившись, и его отпустят, потому что кто он — канцлер Империи!! -, и кто — я? Мне придется стать виноватым во всем, меня, не его, отправят на костер, а я не хотел, я умолял найти кого-нибудь другого, в Нижнем городе полно умельцев обращаться с ножом и удавкой, но Мартиниц пригрозил, что прогонит меня, если я не выполню его приказа и мне пришлось это сделать... Откуда я знал, какую гадость они намешали в этой склянке?.. А теперь он приходит и смотрит... Ничего не говорит, не обвиняет, не грозит местью, только смотрит... — Штекельберга трясло, и тяжелая глиняная кружка, за которой он потянулся, вывернулась у него из руки, расплескав содержимое по полу.

— Кто смотрит? — оторопело спросил я, уловив в этой своеобразной пьяной исповеди смутное признание в том, что господин секретарь выполнял какое-то не слишком чистое поручение своего сюзерена и теперь смертно опасается разоблачения. Чем, видимо, Мартиниц и удерживает его на короткой привязи. До боли знакомая история, непреходящая метода кнута и пряника. Мне в аналогичной ситуации повезло, я оборвал свой поводок и успел скрыться.

— О-он... — еле слышно выдохнул пан Станислав. — Франци-иск...

— Какой Франциск? Франциск фон Клай? — меня аж подбросило на стуле. — Пропавший наместник? Вы знаете, куда он делся? Где он?

— Под палой листвой, под осиной лесной... — абсолютно немузыкально сообщил Штекельберг и вернулся к прозе: — Мартиниц хотел, чтобы отыскались несомненные доказательства причастности протестантов, но мы не успели — вмешался этот католичнейший дурень и нам пришлось улепетывать без оглядки. Впрочем, о нем я тоже позаботился. Если б не Мирандола, он до сих пор сидел бы за решеткой в приюте умалишенных и плел коврики... А мне теперь страшно. Пани Маргарита твердит — пиши донос, пиши донос, тогда простят! Ей что, ее вообще не тронут, кто же знает, какая она... С виду-то ласковая, а внутри — ледышка ледышкой. Наплевать ей на всех нас, это пока ты ей нужен, она вокруг увиваться будет, а потом бросит и дальше пойдет. Ты за ней не ходи, — он перешел на доверительный шепот. — Мирандола вот побегал, высунув язык, а чем все закончилось? Никто ей не важен, только она сама... — шепот становился все тише и тише, окончательно прервавшись в миг, когда неудержимо клонившаяся голова пана Станислава с легким стуком пришла в соприкосновение с досками стола. Я остался сидеть, пытаясь разыскать в ворохе обрушенных на меня небылиц крупицы истины.

Несомненно одно: милейший фон Штекельберг входит в число свидетелей, если не участников предполагаемого «исчезновения» фон Клая. Сюда же каким-то боком причастны пани Домбровска и «католичнейший дурень» — часом, не его высокопреосвященство Маласпина? Обвинение кардинала в сумасшествии, как выясняется, в самом деле имело некий потаенный смысл...

— В Златой Праге просто обожают морочить друг другу головы, — со вздохом заключил я, принимаясь за работу, которую герр Мюллер счел бы откровенно преступной: сбор исписанных паном Станиславом бумажек и безжалостное швыряние оных в разинутую пасть очага. За ними последовали искалеченные перья, а затем наступила очередь самого неблагодарного труда — перетаскивание беззаботно посапывающего господина секретаря к дверям трактира, спешный розыск наемного экипажа, долгая торговля и, наконец, отправление живого груза в Градчаны со строжайшим наказом довезти посылку до ворот особняка господина Мартиница и передать там с рук на руки слугам, а лучше — самому пану наместнику.

Только после этого я наконец сумел присесть за стол, но желание выпить уже пропало, а поисками ответов к услышанным загадкам лучше всегда заниматься вдвоем.

ЗАНАВЕС ДЕЙСТВИЯ ПЕРВОГО

...Последующие две или три седмицы прошли в относительном спокойствии. Генрих фон Турн на заседании Совета опять скандалил, за что Мартиниц торжественно лишил его права в течение десяти дней посещать Вацлавский зал. В честь этого события Турн вместе со своими приспешниками учинил в Нижнем городе небольшое буйство. К счастью, обошлось без жертв. Резиденцию папского нунция посетил неожиданный гость — наместник Вильгельм фон Славата, якобы решивший нанести визит вежливости. Просидел у нас часа два, беседуя с отцом Алистером о всяких разностях, от особенностей чешской политики до последних театральных новинок Парижа, и отбыл, не изменив своей репутации человека-загадки. У венецианцев, куда мы частенько заходили на ужин, стояла подозрительная тишина. Делла Мирандола вовсе не покидал пределов особняка, разбирая груды бюрократической переписки посольства, Маласпина безупречно отправлял свои обязанности кардинала, время от времени наведываясь к нам и подбивая скучающего отца Алистера на долгие теологические диспуты. Даже неугомонный Штекельберг притих — во всяком случае, до меня не доходило слухов о его новых выходках, и больше он мне на глаза не попадался — ни у пани Эли, ни в «Добром мельнике», ни в сейме.