Бард

Он осторожно обошел тело.

Чуть дальше на тропинке, поросшей цветами-тройчатками, он увидел еще одного старшего, темную груду, щель рта разомкнута в последнем усилии, пальцы сжаты в кулаки, огромные кулаки, величиной с голову взрослого кэлпи.

– Остров, - сказал Фома, - это ты их убил, остров? Зачем?

Дальше он наткнулся еще на одного. Все, все старшие лежали здесь, точно мухи, застигнутые морозом, точно обломки дерева, выброшенные бурей на берег. Он шел дальше, обходя эти обломки, сопровождаемый стайкой золотоглазок, и там, в конце зеленого туннеля, устланного мертвыми телами, была она.

Она сидела на подушке зеленого мха, белая, светясь в зеленом полумраке.

– Ф-фома, - сказала она, и лицо ее исказилось в мучительном усилии.

Он молчал. Потом упал на колени и зарылся лицом ей в волосы.

– Любимая, - сказал он. - Королева! Что мне делать? Как спеть им мир? Как остановить их? Я спел им песню любви, и теперь они собираются убивать врага, которого любят. Они убьют наших мужчин и возьмут наших женщин… Их тысячи, и они готовы к смерти. Я увел их от удара, а они теперь ударят сами. Там, на Территориях - мои отец и мать. Я видел ее, когда пел твоим воинам песню битвы, - она поседела. Я видел отца, его гложет предчувствие смерти. Если фомо-ры пойдут на приступ - погибнут все. Он умрет, моя королева. Все умрут.

– Неважно, - сказала она, - иди сюда.

И такая сила была в ее голосе, что в голове у него вспыхнул ясный, отчетливый, как песня, зов, и он не смог противостоять этому зову.

Он обнял ее, она была горячая и липкая, его ладони вдруг оказались в какой-то вязкой слизи, все ее тело источало вязкую слизь, и еще она была разбухшая, словно белая рыба, и она дышала часто, словно рыба, вытащенная из воды, и губы ее были круглыми и белыми, и силились вытолкнуть слова…

– Ф-фома, - сказала она, и глаза ее открылись. Они были пустыми и блестящими, словно два жестяных кругляша.

Он медленно поднялся.

– Прости меня, - сказал он, - я понял. Прости. Я не должен был сюда приходить. Но они погибнут, ты понимаешь? Они все погибнут.

Он, отвернувшись, вышел из зеленого сердца заповедного острова, и золотоглазки вились вокруг его головы… …Вода была теплой и воняла кипящим супом.

Его лодка шла впереди, и за ней следовали другие, грозно ощетинившись копьями, и в каждой - по двое-трое кэлпи. Вода была грязная, на поверхности собирались мертвые насекомые, клочья сажи, какие-то обгорелые комочки, он миновал огромную белую рыбу, плававшую вздутым брюхом кверху, плавники ее были растопырены, глаз не было совсем.

Дым стелился над плавнями, сбиваясь в комковатые серые облака, тут же выпадавшие бурым грязным дождем, на волне покачивалось растрепанное птичье перышко.

– Они пришли, чтобы убить нас всех, - сказал Ингкел. - Но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.

– Вы словно бабочки, летящие на огонь, - сказал Фома. - Почему вы так хотите умереть? Живите, дайте жить людям. Пришлите парламентеров.

– Кого? - удивился Ингкел.

– Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.

– Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?

«А если я убью себя, - подумал Фома, - они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить, нападать исподтишка? Все равно это лучший выход. Для них и для людей. Я должен бы убить себя. Но я не могу. Я трус, я - словно кэлпи без барда. У меня нет песни. А ведь когда-то я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова».

– Ты мне веришь, Ингкел? - спросил он.

– Да, - сказал Ингкел, энергично кивнув головой в подтверждение своих слов. - Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.

– Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.

Ингкел, казалось, удивился.

– Зачем? - спросил он.

Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы они повременили.

– Битва должна быть честной, - сказал Фома, - а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед, так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы - разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, то ускользнем от него. И все узнают об этом.

– Бард для того, чтобы учить новому, - согласился Ингкел. - О таком не спел бы даже Амарген.

И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос… …Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.

– Мы уже близко, - упредил Ингкел и поднял шест.

Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как вода плещется о борта.

– Впереди пустая вода, - сказал Ингкел, - никакого отряда нет.

– Ты уверен? - спросил Фома.

– Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!

– Я плохо вижу, - признался Фома, - словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…

– Но ты же бард, - согласился Ингкел. - С бардами всегда так. Они видят ухом…

– Ты хочешь сказать… - Фома запнулся.

– Ты будешь старшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?

«Значит, я слепну, - думал Фома. - Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. У меня осталось мало времени. Но я не убью себя. По крайней мере сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот».

– А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?

– Если я выживу, - сказал Ингкел, - если я не умру со славой и с честью… тогда я стану старшим. Я стану старшим и попаду на запретный остров и увижу молодую королеву.

– Только тогда?

– Только тогда. Но старших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старших не нужно. Быть может, - сказал он задумчиво, - после того, как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома!