Я, инквизитор. Башни до неба (ЛП)

– Оставьте меня с ним одну – приказала маркграфиня, когда закончила допрос Неймана.

То есть произошло то, чего я ожидал.

– Госпожа, вы полагаете, что... – начал мастер Кнотте.

– Вы думаете, что он порвёт верёвки, добежит до топора и порубит меня на куски? – Усмехнулась госпожа фон Зауэр. – Идите, идите... – она махнула рукой. Мы вышли из подземелья, я был немного не уверен, что Нейман окажется достаточно умён, чтобы сдержать наше соглашение, а Кнотте заметно волновался. Только палачу и его помощнику было всё равно. Прошло ещё несколько молитв, прежде чем маркграфиня вышла к нам. Её лицо было непроницаемо.

– Он во всём сознался, – сказала она наконец. – Но меня не убедил. – Она поджала губы. – Отправьте его на пытку, – приказала она.

Кнотте глубоко втянул воздух в лёгкие, после чего посмотрел на маркграфиню серьёзным взглядом.

– Достойная госпожа, я знаком с процедурой применения пыток к людям, отрицающим преступный поступок, но я не знаю процедуры, предписывающей пытать тех, кто признаёт свою вину и искренне рассказывает обо всех деталях преступления.

Елизавета фон Зауэр зашипела. Как видно, она не привыкла к тому, чтобы перечили её словам. Она немного поразмыслила, а потом покачала головой.

– Верить не хочу, что кто-то подобный убивал моих девочек. Такая крыса, такая жалкая, грязная, вонючая крыса! – Последние слова она почти прокричала, и её лицо покрылась кирпичным румянцем.

Она даже не заметила, как схватила меня за запястье. К сожалению, я это почувствовал, так как её длинные ногти глубоко вонзились в моё тело. В какой-то момент она заметила, что делает, и обернулась в мою сторону с лицом, искажённым гневом. Мне стало интересно, ударит ли она меня или только обругает, но она вдруг отпустила мою руку и похлопала меня по щеке самыми кончиками пальцев. Её губы по-прежнему были сжаты в узкую линию, но глаза немного подобрели.

– А ты что об этом думаешь, Мордимер? – Спросила она, внимательно меня разглядывая.

– Пытать человека, признающего свою вину, чтобы заставить его заявить о своей невиновности, это воистину необычное поведение, – сказал я осторожно. – Интересно, однако, что мы будем делать потом. Пытать его, чтобы он снова признался?

Мастер Альберт громко рассмеялся.

– Вот уж точно, да, да...

Маркграфиня фон Зауэр не разделила его веселья. Однако я думаю, что до неё дошла вся абсурдность ситуации.

– Значит, это он... – пробормотала она. – Точно он?

– Ручаюсь всей моей инквизиторской честью и опытом, что я нашёл преступника, – сказал торжественным тоном Кнотте и для усиления эффекта ударил себя в грудь правой ладонью.

Инквизиторская честь Кнотте! Ха! Смешно. Если бы на одну чашу весов положить эту его предполагаемую инквизиторскую честь, а на вторую пушинку с голубиного пера, то эта честь взлетела бы высоко в небо, словно Икар на новеньких крыльях. Но на этом расследование завершилось, и маркграфиня, не сказав нам больше ни слова, покинула подземелья ратуши.

В Лахштейне начался дождь. Наконец-то. После жарких недель, которые высосали жизненные силы из людей, животных и растений, в конце концов пришли грозы. И ливни, настолько обильные, что высохшие улицы города превратились сначала в быстрые потоки, а потом в вязкие болота. Но никому это не мешало. Я видел десятки детей, и даже взрослых, которые с глупым восхищением на лицах сидели в этом болоте или бросались друг в друга комками грязи, как в зимнее время люди бросаются снежками. Уже вечером того же дня, когда из сине-стальных облаков хлынули первые струи дождя, на рынке в Лахштейне начался радостный праздник, а люди стояли в потоках воды, подставляя лица ударам ливня. Ну и кроме того пролилось целое море вина и пива, и радости не омрачил даже тот факт, что от удара молнии сгорели два дома и погибли трое горожан. и это было сочтено невысокой ценой за то облегчение, которое принесли грозы.

Под утро я возвращался в корчму, напившийся, словно слепень, и полностью счастливый, когда увидел, как из одного из элегантных домов выходит Легхорн в окружении нескольких дворян и женщин, нравы которых, очевидно, были легче, чем их наряды. А учитывая, что они были почти голые... Судя по диким крикам, взрывам гомерического хохота и шатающейся походке, вся компания перед этим немало выпила. Легхорн уронил полураздетую девушку, которую нёс на плече, отошёл на несколько шагов, и его вырвало посреди улицы столь обильно, что он напоминал в этот момент установленную в фонтане горгулью. Только доверенный маркграфини извергался красным потоком, избавляясь от явно избыточного вина.

– Так делали римляне! – Крикнул он и блеванул снова. – Чтобы очистить желудок и ум! Бери пример с хороших образцов. – Он ещё раз засунул себе пальцы в рот. – Я могу в любое время, – пробормотал он. Почти в тот же миг его взгляд встретился с моим, и я вспомнил все те ситуации, когда его рвало после того, как он видел трупы. Легхорн вынул руку изо рта, и по его лицу пробежала тень. Но он тут же просиял.

– Господин инквизитор! – Взревел он. – Выпейте с нами за поимку Мясника! Лахштейн теперь свободен!

В его глазах я видел не только веселье, но и что-то типа глумливого удовлетворения, какое может испытывать человек, который только что обманул ближнего своего, и который прекрасно знает, что обман сойдёт ему с рук. Я только махнул рукой, отвернулся и быстрым шагом направился в сторону квартиры, уже не обращая внимания на подзадоривающие крики товарищей Легхорна, а также на писк одной из женщин, которая кричала, что её лоно жарче костра, и она с удовольствием запалила бы от него инквизиторский факел.

Возможно, я должен был притвориться, что ничего не произошло, что у меня не возникло никаких подозрений, или даже - даже, поскольку так и было - уверенности. Может быть, мне следовало развлечься с Легхорном и его приятелями, надеясь, что опьянённый алкоголем дворянин станет менее осторожным, чем обычно. Но в то же время что-то мне подсказывало, что Легхорна не удалось бы спровоцировать, что, несмотря на опьянение, он сохранил врождённые инстинкты хищника, которые не позволили бы ему подставиться под выстрел. Единственное, к чему это могло привести, это то, что он насмехался бы надо мной на языке, который могли бы понять только мы. Вот почему я вернулся в гостиницу и сразу пошёл в свою комнату. У меня был способ убедиться в правдивости своих подозрений. Способ рискованный, болезненный и, что ещё хуже, не гарантирующий удачи. Вся эта история могла закончиться таким результатом, что я умру или буду тяжело ранен, ничего при этом не достигнув. Так стоила ли свеч такая игра? Разве меня волновал захолустный городок Лахштейн и то, что в нем погибли три, тридцать или триста женщин? Да хоть бы и три тысячи! Разве этот факт имел или мог иметь какое-либо значение для моей жизни? Стоило ли рисковать жизнью и здоровьем во имя раскрытия истины? И даже не во имя раскрытия истины, но лишь питая скромную надежду, что эта истина будет раскрыта.

– Я слишком молод, чтобы умирать, – прошептал я про себя.

В Академии Инквизиториума меня научили в какой-то степени контролировать свои путешествия в иномирье. По крайней мере, я уже не впадал в спонтанный транс, над которым не был властен никоим образом. Но я по-прежнему боялся этого так сильно, что меня тошнило при одной мысли, что я мог бы отправиться в подобное путешествие. В действительности они длились очень недолго, но в моём сознании превращались в бесконечность. Особенно учитывая почти невероятную боль, о которой нельзя было сказать, что она обжигает, пронзает, колет или режет моё тело. Она его заполняла. С ног до головы. Это была боль, о которой можно сказать только одно: нестерпимо. Но, однако, я должен был её терпеть, ибо в противном случае я потерял бы здоровье, а вероятно, также и жизнь.

До поступления в Академию Инквизиториума мне доводилось испытывать эти пугающие трансы, во время которых мой разум или моя душа переселялись в мир удивительных форм, подвешенных либо спрессованных в удивительном пространстве, наполненном цветами, которых, как правило, не видит человеческое зрение. В этом пространстве обитали существа, между которыми я мог свободно перемещаться, но были и такие, с появлением которых я мог только молиться, чтобы они не заметили моего присутствия. Мастера инквизиторы Академии научили меня жить с моим даром или проклятием, но не смогли или не захотели научить меня свободно его использовать.