Когда тают льды. Песнь о Сибранде (СИ)

– Илиан, за старшего, – бросил я, как только окончили молитву. – Никанор, за мной.

Назар проводил нас недовольным взглядом. Нет, не потому, что был вообще-то старше Илиана, а потому, что с Никанором расставаться не любил по-прежнему. В младенчестве, помнится, в истерики впадал при разлуке с братом…

Мы пробили снег и вышли наружу раньше, чем солнце осветило нашу деревню. Радостный лай Зверя, а затем тонкий скулёж известили нас о том, что пёс эту ночь как-то пережил, вот только будка его оказалась заметена снегом так же, как и наш дом. Фыркнув, Никанор тотчас бросился вызволять пса – тот заливался лаем, взывая к младшему хозяину. Вырвавшись из будки, мохнатый Зверь принялся радостно прыгать по сугробам, вздымая в воздух мелкий колючий снег. В лютые морозы я разрешал порой псу ночевать в доме, у порога; с приближением весны всё, на что мог надеяться Зверь – это собственный мех и толщина шкуры.

Кладка с дровами находилась за домом; к ней требовалось ещё расчистить путь. Тяжёлой лопатой Никанор орудовал медленнее, чем я, но отставал ненамного: хвала Великому Духу, пошёл в меня и силой, и ростом, как и его темноволосый близнец Назар. Семилетний Илиан оставался пока что долговязым и жилистым, но я питал надежду, что и из него вырастет добрый воин.

– Я сразу в чан, отец, – не то предложил, не то поставил в известность Никанор, забрасывая в огромный чан первую лопату снега.

Я молча кивнул, очищая окна от налипшей ледяной корки. Слюда под ставнями кое-где пустила паутинку мелких трещин, но, вероятно, послужит ещё до новой зимы. Окинул взглядом заметённый снегом двор, опёрся на лопату, задирая голову вверх. Кристально чистое предательское небо о вчерашнем буране не напоминало ни облачком; голубое, яркое, каким оно бывает лишь после метели, бескрайне-безмятежное, оно услаждало взор и успокаивало бурлящую кровь. Ещё поборемся! Ещё поживём…

Отперев подмёрзшую дверь, я вытащил из сарая толстое бревно, сбросил у широкого пня: не хватило до весны заготовленных на зиму дров. Заработал топором споро, без промедлений – каждый вдох на счету. Проснётся Олан, разрыдается, захочет есть – а очаг холодный, еда не готова…

Скрипнула дверь дома – пора бы уже петли бычьим жиром смазать – и наружу, кутаясь в меховую куртку, с ведром наперевес вышел Назар. Глянул на раскрасневшегося от работы Никанора, забрасывавшего снег в чан, и тотчас успокоился: брат на месте.

– Выливай и возвращайся! – крикнул я, не оборачиваясь. – Белянки заждались! И Ветра накорми!

Молчаливый Назар прошёл мимо меня с ведром, вылил в отхожее место далеко на заднем дворе, за огородом, и так же, не роняя ни слова, прошёл обратно в дом. Внешне он напоминал медведя: крупнее и выше Никанора, сын вырос мне уже почти по плечо; тёмный – бурый, как шутили братья – и на вид угрюмый. Внешность обманчива: я прекрасно знал, каким бесхитростным, ласковым и добрым был мой сын.

Подбежал Никанор, управившись со своей работой: снега в чан накидал с горой, хватит, чтобы растопить вечером для купаний. Орла в этом вопросе оставалась непреклонна: мытьё ежедневное, без возражений. Для меня, выросшего в солдатских казармах, такие новшества казались поначалу дикими, но ради молодой жены я смирился. Вскоре даже привык, так что на деревенских поглядывал порой косо: примеру нашей семьи никто следовать не торопился, и их выдавал въевшийся в кожу и волосы запах немытого тела с лёгким шлейфом свежего пота.

Выбрел из дому Назар с другим, чистым ведром, без слов направился к загону: две козы уже пританцовывали у невысоких дверей, ожидая свежего сена. За Белянок отвечал мой второй сын: никого другого к вымени не подпускали, даже со мной показывали норов. Назара все звери любили – чувствовали искренность, тянулись за лаской. Вот и Ветер, мой боевой конь, ожидал прихода младшего хозяина с той же радостью, что и меня: ткнулся мордой в шею мальчишке, взял мягкими губами тайком принесённую со стола корку хлеба.

В то время как Никанор вприпрыжку уносил дрова в дом, Назар, наскоро поухаживав за Белянками, принялся за надой; я молча продолжал свой нудный труд. Дров следовало нарубить целую поленницу, на весь день и вечер, и делать это полагалось до рассвета – утром ждали другие дела.

– Я уже огонь в очаге растопил, – запыхавшись, сообщил Никанор, прибежав за очередной охапкой порубленных дров. – Олан ещё спит. Илиану велел лука с картошкой начистить.

– Молодец, – пробормотал я уже вдогонку: сын умчался обратно к дому.

Поставил очередное полено на пень, махнул топором, разрубая ароматное дерево, доломал рукой, отбрасывая бруски в сторону. Остановился, чтобы смахнуть пот со лба, и лишь теперь заметил опершегося на плетень бородача. Подлый Зверь даже не тявкнул, ластясь к частому гостю: кузнец не раз и не два приносил псу остатки подсохших за день вкуснейших лепёшек, которые пекла его жена.

– Все в работе, – удовлетворённо кивнул Фрол Стальной Кулак, окидывая взглядом моё кипевшее хозяйство. – Что же Тьяра помочь не приходит?

Я молча перебросил топор из одной руки в другую, и кузнец рассмеялся, выпрямляясь.

– Не бушуй, Белый Орёл! Позлить хотел. Вот, подковы принёс, как обещал. Шкуры-то готовы?

– Ещё с вечера. Заходи, раз пришёл…

Фрол отворил калитку, вошёл, поклонившись знаку Великого Духа над входом в дом. Уверенной походкой направился вслед за мной на задний двор, где у дальнего плетня под навесом сохли вымоченные в вонючей смеси шкуры.

– Медвежья! – ахнул в восхищении кузнец, бросая на меня почти завистливый взгляд. Во всей деревне после меня он был вторым по силе, про что только мы с ним вдвоём и знали: на людях всегда сводили борцовские игрища вничью.

Я только плечами пожал.

– Попался.

– Капкан ставил?

– Не успел, – усмехнулся я. – Набрёл в лесу…

Фрол обвёл взглядом остальные шкуры: лисица, олень, косуля. На кожаные ремни – самое то.

– Медвежью отдельно, – напомнил я. – Подковы твои больше оленьей не потянут.

– Беру, – выпалил, не раздумывая, кузнец. – Когда ещё тебе косолапый повстречается, охотник…

Охотником меня стали звать недавно. До того, хотя охотой промышлял с первых дней жизни в Ло-Хельме, называли по-разному: легионером, воякой, заезжим, чужаком… Северяне имеют суровый нрав – мне ли их не понимать, сам такой же – и долго меня не признавали. Родителей своих я не знал, где мой дом, не помнил. Ло-Хельм стал моей родиной, Орла подарила семью. Я не честолюбив; хотя мне сулили блестящую карьеру в легионе, обещанными наградами и воинской славой так и не прельстился. Впрочем, последняя мне всё равно досталась: бывало, звали и из соседних деревень на помощь в случае нужды…

– Пить или на творог? – впервые за день разомкнул губы Назар, когда мы с Фролом, гружёные шкурами, прошли мимо.

– Пить, – бросив взгляд в неполное ведро, решил я.

Сын посветлел лицом – меньше работы – и почти побежал к дому, ставить молоко на огонь для Олана. Как бы не выпили всё до пробуждения младшенького…

– Сегодня совет, – напомнил Фрол, покидая мой двор. Зверь носился вокруг, нюхал вымоченные шкуры и фыркал, отлетая прочь. – Тебя ждут.

– Буду, – пообещал твёрдо.

Проводил кузнеца взглядом, позабыв о так и не дорубленных дровах. На заднем дворе за овечьим загоном заквохтали куры; мелькнула мысль о том, что не напомнил Назару собрать яйца. Скоро весна; ещё месяц – сойдут снега, начнутся огородные работы, дел невпроворот. Вот только смысла в них будто поубавилось…

Мне часто говорили ещё в легионе, что я выгляжу старше своих лет. Теперь, в неполные двадцать девять, я тянул на все сорок. Пролегшие от постоянных трудов морщины, загрубевшая от морозов и ветров кожа. Борода, которую не носили в центральных, тёплых землях Империи, и которую поголовно отпускали все мужчины севера. Волосы, которые из-за лени отпустил до плеч. Для кого теперь бриться да держаться? Кто пожалуется на колкую бороду, расчешет спутанные ветром волосы? Смоляные, называла их жена. Вороново крыло. Совсем не Белый Орёл, как прозвали меня в деревне.