Моральный патруль

Причина дуэли – наиважнейшая: граф Родригес усомнился в чистоте жабо графа Николаса; не в моральной чистоте, у жабо нет морали, оттого, что оно – не живое, а в чистоте физической, пыльной, грязной.

Обвинения можно смыть только кровью; полетела дуэльная перчатка в благородное лицо графа Родригеса, звонкой нотой «ми» ударила по барабанной перепонке.

Графья встали в позицию, к барьеру, и началось бесплатное представление, словно из-под земли вышли духи воды и огня.

На небе случилось в ту пору затмение: две Луны закрыли по бокам светило, потешно выглядела наша Звезда, будто со щеками.

Но на затмение мало обращали внимания – не изразцовая антикварная посуда – затмение.

Шпаги скрестились, графья дерутся до последней крови, дамы конфузятся, но наблюдают, составляют стихи о героях – так курочки ожидают победы петуха над злыми силами ночи.

Рядом со мной обнаружилась благороднейшая графиня Шереметьева Эвелина фон Шелленберг – образец высокой морали, гармоничной нравственной культуры, будто её лакировали сочинениями барона Чена.

Взглянула на меня из-за веера, веер от волнения чуть приспустила и зарозовела вишневой зарей:

«Ах, падре!

Непозволительно мне, молодой девушке, наблюдать забавы мужчин с длинными шпагами.

Стыд мой велик, и я искуплю его ночью — двадцать раз прочитаю в подлиннике поэму «Нравственная Ассоль».

Вы падре, поймете меня и отпустите маленький, словно булочка на завтрак в институте благородных девиц, грех.

Булочки у нас мизерные для придания талии осинной пропорции».

Графиня Эвелина фон Шелленберг присела в реверансе, и я тогда решил, что убийство эстетом эстета – не грех, о чем и ранее знал и вам говорил, князь Мишель фон Болконски; а лишение жизни некультурного, не гражданина нашей Планеты – не считается, как мы не считаем мух под ногами.

Что же тогда грех самый наиопаснейший, от которого на душе – язвы, а мораль трещит белыми панталонами на ягодицах гурмана?

На губах моих выступила пена раздумий, я обратил внимание на соловья на розовом кусту, и соловей пел для всех, даже для графьев, один из которых вскоре падет, пронзенный рукой Судьбы в виде шпаги соперника.

Соловей и розы меня всколыхнули банановым Раем, и я осознал, что наитончайшее преступление для нас, самых высокообразованных культурных обитателей Вселенной, разносчиков морали — плагиат, воровство чужого произведения, идеи.

Тот, кто взял чужой сюжет книги и назвал своим, или наиграл мелодию другого эстета, и выставил на фестиваль искусств от своего имени — преступник, имя которому – сатана.

Репутация у сатаны – никудышная, а амбиции – амбиции плагиатора!

До сего дня я находился в уверенности, что нашел тягчайшее преступление из всех выдуманных человеком, даже – испанские сапоги на каблуке-шпильке.

Но после встречи с вами, когда вы смешали в один литературный коктейль имена графини Натали фон Ростовой, графини Анны фон МакНельсон, приплели балеринку погорелого театра, и нога балеринки похвально вздёрнута, но не для сегодняшней темы – и в эту мешанину вы посмели добавить имя наиблагороднейшей, как металл шизофрений, графини Ебужинской – я пересмотрел свои заключения, словно нашел разбитые очки.

Отныне я считаю самым наихудшим пороком и грехом человечества — вас, князь Мишель фон Болконски!

Ад слишком хорош для вас; для столь великого грешника – сто Раев!

Вы не должны осквернять своими мыслями-чесноками благородных эстетов; и в ваших же интересах – нет, не покинуть Планету Гармонию, и не уйти из жизни просто, без возмездия – умереть вам следует достойно, с искуплением кровью своей высочайшей вины.

Надеюсь, что вы внутренне благодарны мне, что я даю вам шанс искупить первородный кладбищенский грех, и даже не поведаю о нём эстетам, ибо тогда пятно позора ляжет на ваш род, как коричневая краска ложится на лицо клоуна.

Клоуны, кокотки, клоунессы гастрольных театров – кто их выдумал, бесталанных?

Идите, князь Мишель фон Болконски, хохочите, поминайте меня добрым словом, и снова хохочите над смертью.

Космолет под номером А 3658-бис, ждёт вас, и даст каюту для покаяния, а дальше – благородная смерть под танком.

Но ни в коем случае не вспоминайте и не думайте о графине Ебужинской, самой чистой графине среди эстеток».

Падре Гонсалез напутствовал меня на искупление, и плечи его поникли, обнаружилась репутация в складках лба – так среди ночи молния разрезает небесный склон.

Я здесь, я без ног умираю, я исполнил предначертанное – художник Судьба грифелем подвела черту под моим позором.

Но вы, граф Яков фон Мишель, как же вы, обесчещенный, не смывший позор кровью, будто шагали по маточным трубам нарождённых поэтесс.

Ах, я же дал зарок, что я не хулю вас, не журю!

Полноте, граф Яков!

Мысленно пожмите мою отрубленную ногу — руки я вам не подам, и ступайте, передайте дискету нареченной моей невесте графине Натали фон Ростовой, а к графине Анне фон МакНельсон не заходите, потому что покрыты позором», — князь Мишель фон Болконски дико захохотал, сделал попытку подняться на руках, но выдохся, обнаружил в себе зачатки неправды, и с неправдой умер на зависть обескураженному, подавленному обвинением и собственной ничтожностью, графу Якову фон Мишелю.

«Мораль изгоняет пороки, словно метлой поэт сметает рифмы ночные, – граф Яков фон Мишель пошел без цели, без средств к жизни, но шёл, чтобы не стоять, потому что стояние – застой, а застой – аморален, как осьминог со дна океана. – Князь Мишель де Болконски пострадал и искупил, виконт де Бражелон тоже счастлив в небесной филармонии, но отчего имена их связаны с графиней Ебужинской, отмеченной высокоморальной девушкой?

Нет ли здесь личного, наносного, потешного, что портит фигуру падре, как сахар портит талию лошади?

Нет, падре Гонсалез – безукоризнен, он — алебастр, нет на падре тени греха, а присутствие графини Ебужинской во всех случаях с искуплением – простое художественное совпадение – в индийских пьесах всё разыграно по канону, и никто не удивляется, что ружье поёт и пляшет.

Я же не встречался с графиней Ебужинской, но избавляю себя от позора потери Принцессы Сессилии Маркес Делакруа; отрублю ветку ради спасения дерева».

«Приятного свидания, чудной воин!

Ты с вычурной Планеты Гармония?

Вырядился, словно петух на свадьбу!» — еще один, но не из благородных, оттого, что лицо не отмечено печатью поэзии, тянул руку к графу Яков фон Мишелю, словно хотел перед смертью пошарить в карманах камзола.

«Не имею чести, сударь!

Поведение ваше – недостойное культурного эстета, но я прощаю вам, потому что грудная клетка у вас разворочена, словно валторна взорвалась в трахее.

Теперь же, позвольте мне откланяться», – граф Яков фон Мишель присел в поклоне, но шляпу с пером не снял, не подметал перед воином пером в плезире – не достоин человек, что не прощается с жизнью поставленным оперным басом, куртуазного поклона.

«Кланяйся! Только скажи мне, умирающему: почему в нановек вы ходите со шпагой, и одеваетесь, как педики из Новогоамстердама?»

«Не имею честь знать педиков из Новогоамстердама, и этимологическое значение слова «педик» неизвестно, словно я зря окончил высшие курсы при академии изящной словесности.

Но об национальных наших одеждах: камзол, панталоны, жабо, ботфорты со шпорами скажу – наилучшее, во что может одеться гармонично развитая личность.

Вы же не советуете петуху, любезнейший, чтобы он ходил без перьев.

И лисица без подшерстка и без шкуры будет чувствовать себя неуютно, хоть вы её слух и ублажаете игрой на арфе.

Ах, извините, за ложный стыд моих слов и примите раскаяние моё за слово «арфа».

Арфа – изящный музыкальной инструмент, а до изящного вам, как до новой жизни.

Вы хулите мои одежды, наши одеяния, а сами одеты, словно только что вылезли из помойной ямы, где искали чужую ворованную скрипку.

Голубые плотные штаны, куртка из кожи быка, шляпа с железными наушниками — негармонично, и вызывает подозрения насчет недоразвитости вашей культуры – так неспелый плод хурмы вяжет желудок.