Пламя и пепел (СИ)

Пленник в клетке поднял голову — видно было, что ему приходилось прикладывать усилия, чтобы она снова не упала на грудь — и мне на секунду показалось, что пламя факела отразилось в его взгляде. Тело умирало, но дух сдаваться не желал.

Воин презрительно смотрел на узника, не имевшего уже сил подняться на ноги, и старался не замечать его горящего взгляда. Дух не живет без плоти, сколь бы он ни был горяч — это рыцарь знал хорошо, и отнюдь не на своем примере.

— Продолжаешь ли ты восхвалять своих мерзких богов, попирая истинную веру? — проговорил рыцарь, коверкая слова. Густой немецкий акцент делал почти неузнаваемой русскую речь.

— Я не трогаю твоего кровожадного бога, не трожь и ты моих богов, — ответил пленник, все так же сверкая глазами. В этот момент мне подумалось, что еще что-то роднит его взгляд с горевшим факелом — сизый чад. Я сморгнула, полагая, что мираж исчезнет вместе с усталостью глаз, но все осталось по-прежнему.

Может быть, за прошедшие тысячелетия мне и приходилось наблюдать нечто подобное, но вспомнить такого я не могла, оставалось лишь вновь укорять свою куцую вековую память. Я видела, как во взгляде пленного покачивается этот темный дым, и понимала, что если бы судьбе угодно было поменять их местами, он так же хладнокровно смотрел бы на этого рыцаря, лишенного доспехов, мучимого голодом, вшами и крысами. Побежденные порой не менее жестоки, чем победители.

Но сейчас ни у кого не было чужих карт, все играли со сданной им мастью, и рыцарь сурово смотрел на узника через прочные прутья решетки — и тот знал, что уже не выберется из заточения. Неожиданно тонкие губы воина тронула улыбка.

— Сколько же еще городов я должен захватить, чтобы язычники узрели, наконец, мощь единственного и справедливого бога!

— Да не даст око Солнца этому свершиться, — грудным шепотом ответил узник. Если рыцарь и услышал эти слова, он ничем не показал этого. Резко развернувшись — так, что полы плаща за его спиной описали широкую дугу — он вышел из зала, и за ним тяжело захлопнулась дверь.

К моему удивлению, я последовала за ним. Меня словно вели, я не решала, куда мне идти и где оказаться. Почему я не осталась в зале — только ли потому, что тишину там больше ничто не нарушало, или фигура рыцаря в этой истории была важнее? И почему вообще я оказывалась в самой середине этих разрозненных происшествий из разных времен? Задать этот вопрос мне было некому.

Тем временем рыцарь шагал по коридору второго этажа этого замка. Через несколько секунд он вошел в другую залу, где уже собрались рыцари, сбросившие броню и одетые в плотные стеганые куртки — все они, видимо, ждали именно его. Эту залу можно было бы назвать антиподом той, подземной. Стены здесь были задрапированы полотнищами и знаменами, на крепком деревянном столе посреди залы расставлены блюда с овощами, картофелем и мясом. Вошедший сделал приветственный знак рукой и подошел к столу.

— Что ж, давайте насладимся тем обедом, что у нас есть, и обсудим наши планы. Как сказал Амальрик, Господь наш всегда узнает своих, ну а искоренять чуждое — наша с вами задача, тевтонцы! И мы будем бить язычников до последнего! — послышались согласные возгласы рыцарей, лишь у немногих сопровождавшиеся невольными спрятанными в бороде ухмылками.

Тренированное, дисциплинированное войско, пришедшее завоевывать Русь, несло на своих знаменах кресты, их благословила католическая церковь — но далеко не каждый рыцарь действительно пришел сюда с мыслью о боге. Многих тяготили прошлые прегрешения, от которых после похода избавит обещанное отпущение, кто-то же пришел за новыми землями и богатствами. Я чувствовала, какими закрытыми были эти люди — никто здесь не рассказывал своей истории, да и других особенно не расспрашивал. И все же они кое-что знали друг о друге — и сейчас, стоя вокруг большого общего стола, каждый искал на лице соседа удовольствие или скрытое возмущение — в зависимости от того, пришлось ли ему по вкусу то, как Фридрих назвал всех тевтонцами. Он словно забыл, что вовсе не все воины здесь принадлежат к германским племенам, и объединил всех одним прозванием. Но если кто из рыцарей и затаил на Фридриха за это обиду, вслух ничего не было сказано. Обед продолжался.

Чем дольше я смотрела на них, тем больше понимала, что если даже сама церковь не всегда была достойна своей религии, то уж то, что делается от имени Божьего в миру, есть лишь личное деяние каждого причастного. И оно целиком зависит от его собственных представлений о вере и чести, сострадании и справедливости. Фридрих считал справедливым пытать и убивать людей лишь потому, что они не оставляли своей веры — и не разделяли его собственных взглядов. А Вильгельм, его соратник и помощник, не оценивал людей по их вере — он просто смотрел на них уже как на свою собственность, пока не усмиренную и непокорную. Многие же вовсе не считали здешних жителей за людей, да и то, какие приказы они выполняли, не было им интересно. Брюхо цело да набито поплотнее, а постель согрета какой-никакой красоткой — вот и все, что нужно.

Закончив трапезу и беседу с рыцарями, Фридрих направился в свои покои. Снова я следовала незримым призраком за ним по длинным узким полутемным коридорам — как игрушка на колесиках, которую ребенок тянет за собой на веревочке. Сатх, по крайней мере, предавала лишь себя и меня — эти же люди несли разрушение и смерть, сами чернили образ своего Бога. Мне захотелось закричать, остановить их, сжечь дотла их крепость, сделать хоть что-то — но я оставалась немым наблюдателем. Зачем, зачем я здесь оказалась?

Фридрих, уже без кольчуги и плотного чехла, в одной рубахе, толкнул дверь в конце коридора, и я увидела улыбающееся ему женское лицо — оно сияло радостью видеть любимого. Фридрих зашел, небрежно откинув плотную штору, наполовину скрывавшую дверной проем, и, уселся в низкое деревянное кресло, вытянув ноги.

— Свет мой, я рада….

Супруг прервал ее. Он произнес, растягивая слова:

— Элла, ты изумляешь меня. Впрочем, чему я удивляюсь — видно, женщине, такой, как ты, просто не дано понять моего положения и ситуации. Проклятые язычники давят нас со всех сторон, не иначе, пользуясь силами своих идолов… Чему здесь можно радоваться.

— Фридрих, милый, прости меня за рассеянность, но я так рада, что в свободную минуту ты пришел ко мне. Но подожди, как же ты говоришь о язычниках, ведь Русь, я слышала, приняла крещение больше двух веков назад!

— Ох, женщина, не суди того, чего понять не в силах! Поганое язычество никогда не уйдет из этой страны, — Фридрих презрительно скривился, — каменные идолы разрушены, но целы они в их прогнивших душах. Однако мой долг — показать им истинного Бога, даже если для этого мне придется всех здесь отправить к праотцам! Может быть, это и есть единственное решение, ибо Господь наш не отправит в геенну невиновных, уже повернувшихся к истинной вере, но иноверцы, слепо поклоняющиеся камням и ветру, познают на себе Божий гнев!

Глаза Фридриха сверкнули, но в тот же миг голова устало опустилась на руку.

— А Ульрих все говорит мне, что нужно спешить, не то папское отпущение растает и уйдет с вешней водой…

Элла поднялась с ложа, на котором отдыхала после вечерней трапезы, и подошла к мужу, присела на пол рядом с его креслом и прикоснулась к его ступням.

— Фридрих, любовь моя, что ты говоришь мне? Неужели твоя рука поднимется карать невиновных, уже по своему разумению посвятивших душу Христу? Обагрившись их кровью, моя душа, не станешь ли ты сам величайшим грешником? — в глазах девушки стояли слезы. Мне не нужно было видеть ее мысли, чтобы понять, как боялась она за своего супруга. И то, что не человеческого суда страшилась эта хрупкая девушка, тоже было ясно, как божий день.

Фридрих отбросил ее руки и стремительно встал. Теперь в его взоре сверкали настоящие молнии.

— Да понимаешь ли ты, с кем ты споришь? Не только со мной, командором Тевтонского ордена, но и с самим папой, со святой церковью! Грешница! — Фридрих покраснел, почти побагровел, выкрикивая эти слова. Казалось, что он близок к припадку. Но всего через несколько секунд к нему вернулось внешнее спокойствие.