Фабрика уродов (книга вторая Дикого Таланта) (ЛП)

- Я не… я… да! девушка! там была девушка! - завопил перепуганный и полностью сбитый в с толку наемник, внезапно обретая дыхание. - Все побоище началось из-за нее!

Страшно было не только получать новые побои. По-настоящему страшно - когда не знаешь за что тебя бьют. Одно дело подвергаться избиению и пыткам, храня тайну, которую никто не должен вырвать из твоей груди, и совсем другой, когда терзают абы за что.

По ошибке.

Потому что подвернулся под руку.

- Опиши ее! - коршуном прянул к нему священник.

- Молодая, красивая, - мысли путались, и он никак не мог собрать в голове хоть сколько-нибудь слов, какими можно описать девушку.

Он вообще с девушками до сих пор был неловок. Даже с той, веснушчатой, благодарной за свое спасение, он не посмел ничего лишнего. А она тоже была очень красивая. Потому на нее и взъелись.

Красивых не любят.

- Очень бледная. У нее… э… грудь была! И вообще она вся очень красивая. Как леди. Не hure, как назвал ее барон! Она не шлюха.

- Волосы! - закричал священник. - Цвет волос?

- Я… она…

- Цвет волос!

Его ударили сзади по голове - несильно, просто смазали по затылку, чтобы отвечал сразу, не тянул время.

Как на духу.

Как на исповеди.

- Белые! Белые, как молоко! И глаза были синие, как васильки в поле.

- Кто ее сопровождал? Кто ты? Почему ты врешь?

- Я не вру! Я Гилберт Кёльдерер из Гродниц, что под Аусбургом. А с девушкой был старик.

- Старик? Опиши его.

- Рослый… э… крепкий еще. В прошлом, наверное, из солдат или наемников. У него была длинная рапира и нелепая шляпа. И такой приметный шрам на лице.

- Имя! Его имя! Ее!

- Я не запомнил имен. Я не помню! Не помню!

- Где именно шрам? Как выглядит?

- Кажется… кажется у глаза. Такой треугольный, как от стрелы или выпада шпагой.

- Ты слышал? Запиши это! - рявкнул священник, оборачиваясь к писцу. - Приметы совпадают. Девушка с дезертиром из Башни!

Детина кивнул, снова высунул язык и еще ниже склонившись над стойкой, мучительно заскрипел пером.

Гилберт зачем-то отметил, что с начала допроса только два человека в гостинице открывали рот - маленький инквизитор и он сам. Монахи с лицами убийц в кольчугах и сюрко, напоминающих бело-зеленые рясы, не издали ни звука. Даже не хэкали, когда выбивали из него дурь.

- Я все вам сказал, святой отец. Отпустите…

Священник махнул молодому йодлрумцу рукой, приказывая молчать. В возбуждении он несколько раз прошелся мимо него, путаясь с длиннополой сутане и размахивая руками, точно мальчишка потешно марширующий рядом с полком солдат.

Затем, наконец, остановился.

Лицо его снова стало спокойным, только в глазах сверкал плохо скрываемый охотничий азарт.

- Мы с вами еще не закончили молодой человек, - его тон снова сделался вежливым и обманчиво-мягким, и Гилберт понял, что все плохое еще только начинается. - Куда делась девушка?

- Я не знаю. Когда началась заваруха, стало не до нее. Я не видел. Она улизнула со стариком. Кажется, он вывел ее. Бесноватый что-то кричал, но я не запомнил - мне там по голове прилетело, в ушах звон стоял.

- Не лгите мне юноша. Куда делась девушка? Куда делся старик?

- Я не знаю…

- Что ж, по-хорошему вы не хотите. Пойдем длинным путем. Кто вы? Почему вы лжете? Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга? О чем вы говорили с графом Тасселом? Зачем вы убили барона фон Талька?

- Я не…

Бац! Вспышка!

А потом еще.

- О чем вы говорили с графом Тасселом?

И еще.

- Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга?

И еще.

- Зачем вы убили барона фон Талька?

Вопросы повторялись, меняясь местами, меняясь в деталях, но одни и те же - снова и снова. А вот боль от ударов не повторялась. Она всякий раз была новая.

Всю свою недлинную, в сущности, жизнь Гилберт считал, что может постоять и за себя, и за других. Эта уверенность помогала ему в голодную пору отрочества, когда ему нужно было кормить себя и пятерых младших братьев и сестер, и в последний год, когда, уже неплохо владея цвайхандером (фламбергом… надо привыкнуть говорить “фламберг”), он выступал в качестве защитника в судебных поединках.

И еще Гилберт считал, что может отличить правду от лжи.

Но сейчас он не был уверен даже в том, что знал о себе раньше. Все путалось и мешалось в голове.

Боль умеет переубеждать.

Если он Гилберт Кёльдерер из Гродниц, то почему в патенте написано - “из Аусбурга”, а в письме - “самозванец”.

Кто он? Куда делась девушка? Зачем надо было убивать барона? Что он забыл и напутал? Ведь он должен знать ответы на эти вопросы, потому что это единственный способ прекратить боль! Надо только их вспомнить, сказать и все закончится…

Но он почему-то не вспоминал.

- Кто вы? Почему вы лжете?…

Его вытащили во двор и бросили на землю лицом вниз. Удара о землю он даже не почувствовал. Блаженная темнота! два мгновения сна… из которого его тут же выдернули. А! Вода была ледяной, она обжигала как раскаленный металл. Спина превратилась в огромный ожог.

Гилберт заорал.

Снова плеснуло.

Две вечности в Аду. Кричи, Гилберт, кричи. Он кричал.

Вода лилась. Солнце затопило все вокруг, глаза нестерпимо резало, но жары больше не было. Его колотило от холода. Из-за слез он почти ничего не видел. Гилберта снова подняли и потащили; он чувствовал, как босые пятки бороздят дорожки в пыльной траве. Его втащили уже не в гостиницу, - на конюшню, в пахнущий навозом полумрак, издырявленный световыми пятен. В последний момент, прежде чем пылающий, затопленный солнечным светом, двор исчез, он увидел, как один из “зеленых” служек наклонившись над ведром, шепчет и делает знаки.

От ведра тут же повалил пар, клубами взвился в небо…

Колдует. Магия холода, сообразил Гилберт. В отличие от церкви инквизиция не чурается магии, хотя на послушников, использующих ее, потом накладываются суровые епитимьи.

Белоснежный туман наплывал, обхватывал мягкими прохладными руками. Сейчас они принесут это ведро сюда…

- Нет, - попросил он. - Не надо… больше.

Над ним снова оказалось скуластое лицо святого отца. В уголках глаз и рта застыли скорбные складки. Святой отец не наслаждался пыткой. Он страдал.

- Признайся, сын мой. Правда исцеляет душу и снимает боль грешного тела. Покайся! - он вдруг перешел на доверительный тон. - Ты удивишься, насколько все проще будет, когда я услышу правдивый ответ.

- Я… я сказал правду.

В стойлах фыркали и переступали копытами лошади.

- Ты самозванец и упорствуешь.

- Это не я… - в помутившемся сознании мелькнула какая-то мысль, и он вцепился в нее, как утопающий в соломинку. - Самозванец - это Лисий Хвост! Граф знал это!

- Почему именно вы, молодой человек? Что вас связывает с человеком по имени Лисий Хвост?

- Я… хотел служить под его началом. Во Фронтире его считают великим herzog. Капитаном! Ходили слухи, что Лисьих Хвостов несколько. Наверное, граф хотел разоблачить одного из них.

- Какого?

- Я не знаю.

Три этих слова уже вызывали в нем самом ужас, потому что влекли за собой новую боль, но других просто не было.

- К какому из них вы хотели наняться? Почему?

- Я не знаю. Это не было планом. Просто мысль, идея… Мечта.

- Куда делась девушка?

- Я… н-нет…

- Почему вы лжете? Зачем вы убили барона фон Талька? Кто такой Гил…

- Да будьте вы прокляты! Я не знаю! Я не видел! Я не убивал! Я - Гилберт Кёльдерер, сын Йохана Кёльдерера из Гродниц под Аусбургом! Я не знаю…

- Растяните его лошадьми, - сухо приказал человечек, оборачиваясь к одному из своих людей.

Тот кивнул.

- Последний шанс, молодой человек. После дыбы - даже такой, импровизированной - вы вряд ли сможете взять в руки свой меч.

Фламберг. Надо говорить фламберг.

Не будь он так оглушен болью, наверное, смог бы найти какие-то нужные слова, чтобы если не переубедить их, то потянуть время. Но удары выбили не только дух, но и всякие мысли. Если и можно было что-то сказать, то только то, что прямо на языке, а на нем ничего крое “не знаю, не убивал”.