Ворон

От того озера, где адмирал Рэрос лишился зрения, до крепости Жемчужного клыка на быстром нуменорском скакуне был час стремительного галопа, — Сереб преодолел это расстояние менее чем за три четверти часа.

В то мгновенье, когда конь пролетел через Жемчужные ворота, и, объятый синеватыми нитями, устремился к морю, словно бы жаждя остудить в нем свой жар — буря была уже совсем близко. Первый вал черной стены уже нависал над крепостью, но это был тот вал сквозь который еще можно было разглядеть бардовое свечение неба, и который не нес в себе ни дождя, ни молний. Дальше же тьма сгущалась; и видно было, что эта глухая, грохочущая, прорезаемая бичами молний тьма встает до самой воды, вздыбливает воду, и видны уж были беснующиеся валы. Тогда ворон прокаркал:

— Сейчас я покину тебя. Близко этот безумный старик, жаждущий погубить твой пламень…

Альфонсо слишком глубоко страдал, чтобы отвечать что-либо, но он почувствовал жжение на указательном пальце правой руки, и уже знал, что появилось там черное око.

Ворон сильно взмахнул крыльями, и вдруг с какой-то невероятной скоростью бросился в бурю, в мгновенье растворился на фоне грозных отрогов.

В то же мгновенье синие путы оставили Сереба, и освобожденный конь остановился рядом с набережной.

Ветер дул беспрерывно, с перепадами — так, словно воздух разгоняло некое холодное все сильнее бьющееся сердце.

По набережной пробегали матросы, купцы, еще какие-то люди, что-то увозили на телегах в крепость — пристань стремительно пустела; и становилось на ней жутко, одиноко — хотелось броситься за этими людьми, назад, в город — укрыться там в тепле, но Альфонсо знал, что там его не примут — он закрывал свое лицо рукою, боялся, что его кто узнает, и, в то же время, продолжал оглядывать пристань:.

На палубе одного из близстоящих кораблей Альфонсо увидел сразу много человек — все они, среди всеобщего движенья, замерли недвижимые. Причем видно было, что совсем недавно они тоже двигались — переносили какие-то вещи, но теперь так и замерли с этими вещами, сгрудились у одного борта, и забывши про бурю смотрели на Альфонсо.

Первым движеньем страдальца было — дернуть поводья да лететь подальше от этих, буравящих его, пристальных взглядов. Он и натянул поводья — Сереб охотно развернулся, да тут услышал он перестук копыт — все ближе, ближе — как же стремительно они скачут!

Альфонсо безумно оскалился:

— Не дамся! Буря, возьми меня!

И так тяжко ему стало, что он бросился бы в воды, да и поплыл бы навстречу буре, сколько хватило у него сил. Но тут из этой застывшей в напряженном созерцании палубы, выделилась одна фигура, более высокая, чем иные. Этот, усеянный звездами плащ, этот колпак с солнцем и с месяцем, ни с чьим нельзя было спутать. Сильный голос Гэллиоса плыл над грохотом волн:

— Скачи на палубу! Скорее, здесь ждут тебя!

— Ждут, конечно… — процедил Альфонсо, однако ж, погнал Сереба именно к этому кораблю.

Вот деревянный мостик; в окончании — стоит старец, манит его, а рядом два матроса, которых Альфонсо знал, так как они были из команды его друга, капитана Тэллая — они готовились откинуть мостик, как только Альфонсо пролетит на Серебе. Смотрели они на него, не то что как на человека, но как на существо совершенно им незнакомое, но одним видом вызывающее отвращение, которое они на свой корабль никогда бы не пустили, или вовсе убили, но которое их принудили пустить. — Все это почувствовал Альфонсо в одно мгновенье; зажмурил глаза и прошептал:

— Вперед, Сереб, вперед!

Сереб пролетел на палубу, матросы убрали мостик, и корабль отшвартовался.

Преследователи и не думали отступать — на своих конях они влетали на палубы соседних кораблей, там хотели перескочить сразу на палубу отходящего судна, однако — их кони заупрямились, испугавшись брызжущего чернотою разрыва между палубами — тогда наездники спешились, приготовились уж сами перепрыгивать, да тут вышел вперед старец Гэллиос и закричал им:

— Вы знаете меня, и должны повиноваться! Оставьте Альфонсо — он должен сейчас уплыть к берегам Среднеземья, со мною!

Лица преследователей так и пылали гневом — несмотря на уважение к Гэллиосу, которого в Нуменоре почитали третьим после короля и адмирала, они едва себя сдерживали, а главный среди них — могучей нуменорец с разгоряченным лицом, с пылающими яростью глазами кричал:

— Вы не знаете, что он натворил! Его ждет кара! Немедленно выдайте — это самый мерзкий из всех преступников!..

— Я говорю вам — оставьте. — спокойно отвечал Гэллиос.

Иные преследователи наперебой закричали:

— Да это и не Гэллиос вовсе!.. Видели ворона — вот он то и принял облик мудреца!.. И весь корабль колдовской — все они в заговоре!.. Держи их!..

Но было уже поздно — корабль (именуемый, кстати «Жемчужиной») отошел от этих бортов — тут же опустились в воду весла, и стремительно направился к выходу из бухты.

Старец Гэллиос говорил сильным голосом:

— Не преследуйте Альфонсо, потому, что вы не можете ему дать ничего, кроме ненависти. Он, ведь, не пропащий человек, он страдает, мучается так, что никто из вас и представить не может — через любовь, да через ученье, найдет он дорогу к спасению. Он станет моим приемным сыном…

На это с палубы незамедлительно выкрикнули:

— Тогда берегите свои глаза; ведь, настоящему своему отцу он их выцарапал!

Услышь эти слова Альфонсо, он застонал бы, как от удара плетью, но он не мог их услышать, так как пребывал в забытье. Если бы, когда в глазах его потемнело, он не успел ухватится за поводья Сереба, так расшибся бы об палубу — ведь, никто не поспешил к нему на помощь. То место, где лежал этот юноша с седыми волосами, обходили стороною — старались даже не смотреть на него, как на что-то режущие глаз своей мерзостью.

«Жемчужина», тем временем, достигла выхода из бухты, и пред нею раскрылось море — зрелище было жутким! Казалось, что на них движется высотой во все небо черный вал; ветер дико свистел, поднимались, разбивались и уже перехлестывались через косу волны, а, ведь, это было еще только предвестием настоящей бури!

Рядом с ними поспешало к Жемчужному клыку какое-то суденышко, бывшие на нем матросы, выглядели счастливыми — должно быть, натерпелись страху, убегая от ненастья — на тех же, кто плыл на «Жемчужине» смотрели они с недоумением, кричали им:

— Вы ж куда?! Кто вас на смерть послал?! Буря невиданная идет — как щепки вас раздавит!

А матросы с «Жемчужины» и не знали, что на это ответить — поглядывали на своего капитана, да на старца Гэллиоса, который склонился над Альфонсо, и вливал в него, бесчувственного, какое-то остро пахнущее зелье. Переглянулись они между собой, после чего трое из них подошли к капитану Тэллаю и заявили, что привыкли исполнять его приказанья, но не самоубийцы же они, что бы ни за что, (точнее за убийцу «мерзостного») самим смерть принимать.

Тэллай и сам пребывал в растерянности для него не характерной — с одной стороны был старец Гэллиос — известный каждому в Нуменоре мудрец. С другой стороны — вся сущность его противилась тому, что теперь совершалось.

Подошел сам Гэллиос, распоряжался:

— Найдите место и для коня; ну а младенцев и Альфонсо разместим в каюте капитана, где я сам о них стану заботится.

— Буря нас поглотит! Кто ж о нас на дне морском позаботится — уж ни этот ли демон, который овладел Альфонсо?! — выкрикнул сквозь вой ветра матрос.

На это Гэллиос отвечал тем невозмутимым, спокойным голосом, которым говорил он всегда, даже и в минуту величайших опасностей:

— Не один корабль не пройдет через это ненастье. Не один — кроме «Жемчужины». С нами силы, они кружат над этими мачтами — там и тьма и свет; все перемешалось, и много чего вам предстоит увидеть, пока не ступите на землю Среднеземья. Но те, пока незримые вам силы, пронесут корабль через бурю. Так суждено совершится, а потому оставим бесполезные разговоры…

Было в голосе Гэллиоса что-то такое, что заставило всех поверить, что действительно так суждено; теперь уже никто и не противился. Более того, многих охватывал трепет, и мурашки бежали, но не от холодного ветра, а от чувствия чего-то высшего, что окружало их…