Осенними тропами судьбы (СИ)

«Мне все люди чужие, – всхлипнула Дарёна, наматывая на палец мокрую прядь Цветанкиных волос. – Только ты одна – родная. Да матушка…»

«Не реви, не реви… Чего раскисла-то? Вот же она – я, и помирать не собираюсь пока что. Чего слёзы лить понапрасну? Дурёха ты».

Хмыкнув, Цветанка неуклюже, но крепко и решительно прильнула к губам Дарёны. Её грубоватое утешение согрело девушку жаром полуденного солнца – колюче-терпкого, пощипывающего и солёного, как пот. Они забрались под телегу, спасаясь от дождя: пусть и мокра была земля, да хоть сверху не лило. Лошадь совсем затихла, смиренно поникнув закутанной в свитку головой.

«Волосы обрезать надобно, – сказала Цветанка, смахивая со лба налипшие пряди. – Мешают только».

«Не надо, – не согласилась Дарёна. – И платье бы женское тебе где-то добыть. Ну, чтоб вид сменить. И кличку старую – Заяц – забудь».

Хоть и не говорили они ни слова между собой о том, из-за чего пришлось бежать из Гудка, но Дарёна до сих пор с дрожью вспоминала, как по рукам Цветанки текли розовые ручейки. Чужая кровь пополам с водой… Но клеймо убийцы не липло к этим ясным глазам и чистому лбу: Дарёна считала Цветанку справедливым карателем. Если б не Ярилко, бабуля была бы сейчас жива…

Крепко, твёрдо и жгуче чмокнув Дарёну в губы, светловолосая подруга сказала:

«Не люблю юбок. В портках мне привычнее…»

«Любишь – не любишь, а надо, – убеждала Дарёна. – Вдруг нас ищут? Авось, так не узнают…»

«Да кому мы нужны, – махнула Цветанка рукой, срывая жёлтую головку сурепки и вертя её в пальцах. – Никто и не видел, как оно всё было-то».

Слова растаяли в шелесте дождя. Ветер уже стихал: гроза отходила. Гром глухо ворчал в отдалении, изредка стукало копыто. В воздухе остро и сладко пахло свежестью, мокрой землёй и травой, луговыми цветами. Сурово сжатый в нитку рот Цветанки вновь до боли крепко впился в губы Дарёны; порывистые объятия – и они сплелись между собой. Цветанка целовалась неуклюже, смешно сопя и жмурясь, и Дарёна, разводя колени в стороны, захихикала от её щекотной возни у себя под юбкой. Сырость не мешала им, не остужала их пыла. На разгорячённых телах одежда сохла сама собой…

Ночевали они в поле – жгли костёр и сушили вещи. Дарёну колотила дрожь: тёмное небо дышало совсем не летним холодом – даже запах снега чудился. Ничего не помогало: даже волчья шкура, напоминавшая о доме, не могла её согреть. Сухой жар на лбу и ломота в костях были недобрыми предвестниками. А потом и вправду полетел снег!

«Вот тебе и бублик с дыркой», – присвистнула Цветанка.

Мелкая снежная крупа летела косо, словно бы присыпая землю солью. Сквозь прореху в тучах выглянула луна, и поле с кустиками озарилось дивным блеском, но Дарёне было не до красот природы: кажется, у неё начиналась хворь.

Утром они снова тронулись в путь. Потеплело, снег растаял, а Дарёна, покачиваясь в телеге на подстеленной поверх сырой соломы волчьей шкуре, мучилась кашлем. В горле царапало, стало больно глотать, всё время хотелось спать. Цветанка укутала её всем, чем только можно было, но ледяные пальцы озноба всё равно пробирались к телу. К полудню небо совсем расчистилось, солнце даже начало хорошо припекать, будто извиняясь за вчерашние погодные причуды; между тем дорога завела путешественниц к староречью. Промыв себе новое русло, река бросила старицу на произвол судьбы – зарастать тиной и камышом. Теперь здесь водились несметные полчища комаров и лягушек, пахло стоячей болотной водой, а берега поросли сочной травой, к которой лошадь сразу потянулась мордой. А Цветанка, заприметив что-то, принялась спускаться по пологому склону к воде.

Вскоре она вернулась с охапкой какой-то травы, похожей на камыш. Надрала она её вместе с корнями, которые тут же принялась чистить и резать кусочками. Снова затрещал костерок, а в котелке забурлило варево из корней. Туда же Цветанка бросила мелко порубленные листья и стебли.

«Это явр [14], водная трава. Лечебная. Остынет малость – пей».

Вдохнув сильный, пряный запах отвара, Дарёна закашлялась. На вкус он был горьковато-жгуч, сразу крепко пробирал больное горло. Морщась, девушка пила маленькими глоточками, памятуя о пословице: «Что горько – лечит». Солнце пригревало, но мурашки озноба ещё бегали по коже. Лошадь мирно пощипывала траву, а Цветанка вдруг что-то вспомнила и снова метнулась к воде, прихватив с собой пустую торбу. Дарёна с телеги пыталась разглядеть, чем она там занималась, но одуванчиково-светлая голова подруги скрылась под линией берега, низко у воды. Впрочем, судя по плеску и тревожному кваканью, Цветанка вспугнула лягушачье общество.

Когда она вернулась, торба была уже не пустой: её что-то оттягивало, шевелясь и утробно квакая.

«Ты зачем лягух наловила?» – хрипло удивилась Дарёна.

«Тебя пользовать», – хитро подмигнул васильковый глаз.

«Коа-а-а-ак, коа-а-ак», – скрипуче раздалось из торбы, да так громко, что Дарёна даже вздрогнула.

Больное горло этим способом следовало лечить так: взять квакушку в руки и дышать на неё, пока лягушачье сердце не заколотится очень быстро и сильно, а потом отпустить в траву; если лягушка через несколько прыжков издохла, это означало, что хворь перешла в неё. Цветанка наловила полную торбу отборных, самых крупных квакух, как предписывал сей рецепт.

Дарёна нехотя слезла с телеги. Лягушек она с детства брезговала брать в руки: ей была неприятна их холодная кожа и пучеглазые морды, а прыгучесть вызывала в сердце гадливое содрогание. Бррр, нечисть… Честно говоря, она бы лучше попила горького отвара, но Цветанка настаивала:

«Ты не брезгуй! Это старый, дедовский способ, очень хорошо помогает от грудной и горловой хворобы. Бери квакуху и дыши ей сначала на спину, потом на брюхо и отпускай. Потом бери ещё одну и снова дыши, за ней – ещё. Как только квакуха ускачет живая – остановишься».

Слегка морщась и содрогаясь, Дарёна сунула руку в подставленную торбу. Пальцы скрючились и отдёрнулись, едва коснувшись копошащихся холодных тел, но ради лечения пришлось пересилить себя. Первую лягушку поймать получилось не сразу: даже в торбе земноводные твари пытались увернуться от руки. С горем пополам Дарёна ухватила какую-то из них за задние лапы и вытащила.

«За тулово её бери, за тулово, – подсказывала Цветанка. – Чего кривишься? Лягух, что ли, никогда не держала?»

Перехватив лягушачье тельце поудобнее, Дарёна сделала несколько вдохов и выдохов сначала на коричнево-зелёную с пятнышками спину, потом перевернула и подышала на светлое брюшко. Ощутив под холодной кожей лягушки бешеное сердцебиение, она вопросительно глянула на подругу. Та кивнула: отпускай. Выпущенная на волю квакушка попыталась ускакать, но далеко не ушла: через четыре или пять прыжков она шлёпнулась с распластанными лапками и затихла. Цветанка нагнулась и потыкала в лягушку пальцем, перевернула.

«Сдохла. Давай, бери ещё».

Лечение продолжилось. Лягушки действительно дохли после нескольких прыжков, хотя Дарёну одолевало сомнение: «Может, они это просто со страху, а не от вселившейся в них хвори? Вон, сердчишки-то как колотятся… Так и разрыву случиться недолго». Девушке даже стало жалко ни в чём не повинных тварюшек. Почему они должны умирать?