Просто солги

Лея молчит. Но звяканье никуда не пропадает — наоборот, учащается.

Мне становится неуютно, и я больше не задаю лишних вопросов. Как показывает практика, в этом доме на них никто не отвечает.

Пытаюсь замкнуться, уйти в себя, пытаюсь подумать о чем-нибудь постороннем, не имеющем отношения к тому, что только такая безмозглая тупица, как я, могла добровольно дать себя похитить. Но в голову лезет только Ким — точнее, не сам Ким, а Ким и Дженнифер. Я пытаюсь представить их вместе, в разных местах, в разных позах. Пытаюсь вообразить, как Джен готовит ему ужин, а он смотрит бейсбол по телевизору. Пытаюсь. Не получается.

Тогда эта картинка исчезает из моей головы, и появляется другая.

Шон звонит Киму и говорит о том, что Кесси сделала ноги (или кто-то помог ей их сделать — не важно). Эта ситуация мне нравится гораздо больше, нравится представлять, как лицо Кима сначала вытянется — потом позеленеет. Как он будет биться головой об стенку только оттого, что ему не удалось предусмотреть все.

Но вскоре мне становится скучно думать и об этом.

Тогда вспоминаю, что я все-таки каким-то чудом умудрилась прихватить с собой ту самую фотографию из рамки, от которой так пахло Кимом. Достаю потрепанную карточку из внутреннего кармана жакета и принимаюсь жадно вдыхать знакомый запах. Мне кажется, в этот момент даже монотонное звяканье прекращается.

— Что это у тебя там? — спрашивает Лея.

У нее молодой голос, но хриплый. И от нее пахнет алкоголем.

Она выхватывает у меня карточку из рук и закуривает. Я чувствую.

9. "Это все становится бесполезным. Все"

Это все становится бесполезным.

Все.

Все: моя жизнь, эти бесящие меня до чертиков бесконечно повторяющиеся звуки из соседних комнат и эти омерзительные запахи, от которых начинает шипеть в горле. Все это чистое дерьмо.

Я не вижу ни в чем смысла, и мне хочется воскликнуть: "Вы, что, не видите?! Не видите, что все это бесполезно?!"

Но я почему-то молчу. И все возвращается на круги своя. Моя жизнь, бесконечно повторяющиеся звуки из соседних комнат и эти омерзительные запахи, которых, кажется, становится только больше.

…

Ее зовут не Лея. Эту девушку, сидящую на моей кровати-диване-кушетке прямо напротив меня и теребящую единственно важную мне вещь, зовут вовсе не Лея.

По крайней мере, она сама так говорит.

Но свое настоящее имя, она мне — конечно же — никогда не скажет. Никто из них не скажет.

Поэтому я буду звать ее Лея — так проще. Лея — скрипачка. Она говорит, что может слышать то, что больше никто в этом мире не слышит — музыку. В ответ я только фыркаю, но негромко, чтобы она не услышала.

— На фотографии ты со своим парнем? — хрипит Лея, и все мое тело мгновенно напрягается.

Мне хочется спросить у нее, как выглядит этот парень, какие у него глаза, какого цвета волосы. Хочется спросить, почему она решила, будто бы это мой парень. Но я молчу. Просто никому не доверяю.

И, похоже, что я сама знаю, что это за фотография. Это был единственный раз, когда я позволила Киму со мной сфотографироваться. Это была ярмарка. Прошлой весной.

Внутри, где-то глубоко, мне становится гораздо теплей.

— Он не мой парень, — отвечаю я спокойно. "У него есть Джен", — хочется еще почему-то добавить, но Лея наверняка не поймет. — Мой друг, — поясняю я, чувствуя, что Лея и не собирается задавать новых вопросов, а только усиленно вдыхает сигаретный дым.

— Мне бы такого друга, — хрипит она на одном дыхании, резко выпуская изо рта омерзительного запаха кольца. Я не вижу — я чувствую.

— Почему?

Лея булькает что-то непонятное и резким движением засовывает фотографию обратно мне в руки, как будто на ней какие-то особо опасные бактерии.

Затем я слышу, как девушка возвращается обратно в свой угол и снова начинает усердно звякать.

Приносят завтрак. Как в тюрьме, черт бы их побрал.

…

Чтобы жить счастливо, достаточно поступать нечестно, постоянно лгать и никогда не смотреть в глаза людям. Потому что в глазах — боль.

Мне неуютно, потому что в этот самый момент — я знаю — Джо смотрит мне прямо в глаза.

— Сосредоточься, Кесси. — шепчет он. — Что ты чувствуешь?

У меня ладони потеют, и кожа на губах вот-вот лопнет. Я пытаюсь контролировать эту волну беспричинного страха. Пытаюсь. Не получается.

Еще у меня стучат зубы. Поэтому, когда говорю, звуки очень похожи на те, которые издает бедняга Щелкунчик при разгрызании ореха.

— Мне фигово, — выдавливаю я сквозь дикую дрожь и понимаю, что все обстоит действительно так.

— Нет. Не так. Что ты чувствуешь? — спрашивает Джо.

Я молчу. Ответ крутится на языке, но я просто не могу подобрать слов.

— Можно мне воды… — запинаюсь, — …и успокоительного?

Джо напрягается — я всегда чувствую, когда люди начинают нервничать.

— Он ведь кормил тебя этой дрянью, да?

— Какой дрянью? — не понимаю я.

— Маленькими таблетками?

Я киваю, но никак не могу понять, чем же вызвано его раздражение, что такого плохого в этом несложном слове. Успокоительное ведь от слова "успокаивать", да? Но сомнения противной змеей закрадываются в мое сознание, и я понимаю, что не хочу слышать причину того, почему Джо не даст мне заветного лекарства.

— Ты хочешь стать тряпичной куклой без собственной воли? — внезапно вскипает Джо. — Хочешь, чтобы твои дружки помыкали тобой до конца твоих дней? Никогда, слышишь? Никогда больше не позволяй им ничем пичкать тебя.

Он рядом. И его голос — голос плохих парней — обжигает меня, так что я почти не задумываюсь над смыслом услышанного. Я похожа на большой почтовый ящик, каким-то неведомым образом сортирующий информацию. То, что меня не интересует, просто отсеивается.

Уши вновь закладывает от этих периодически монотонно повторяющихся звуков из соседних комнат.

— У вас тут, что, бордель? — не выдерживаю я, и чувствую, как краснеют щеки.

Джо ухмыляется — я чувствую — и хрипит что-то нечленораздельное.

— И это тоже, — почти смеется он. — Прикрываемся, — поясняет.

— И тебя не раздражают эти… звуки?

— Я не такой чувствительный. — Такое чувство, что он просто издевается надо мной.