Оливия и Смерть

Улица пошла вниз, потом снова круто взбежала на холм. На площади перед герцогским дворцом тумана уже не было. Голая мостовая, на которой ещё вчера виднелись островки снега, мокро и весело блестела. Поэт выбрался из коляски. Влюблённый в лошадей Хуго повёл гнедую пару на конюший двор, то и дело похлопывая своих подопечных по холке или по крупу. Слышно было, как под колёсами хлюпает влага.

Во дворце было людно. Сбившиеся в тесные кучки придворные переговаривались негромко и сдержано, словно в доме уже лежал покойник. Сердце Патрика упало, он ускорил шаг, огибая группы людей в залах, коридорах, здороваясь, кивая, раскланиваясь… Здоровались с ним многие, но никто не сделал попытки задержать его, чтобы перемолвиться словом, как часто бывало прежде. Возможно, теперь знакомые задумывались, стоит ли водить дружбу с человеком, который вот-вот окажется в опале, а то и просто будет с треском вышвырнут за дверь. Ни на одном лице Патрик не прочёл сомнений в судьбе Оттона. Вряд ли здесь знали о яде, но то, что герцог доживает последние часы, уже было известно всем.

В комнатах поэта с вечера никто не убирал. Патрик бросил взгляд на поднос, стоявший на каминной полке. Там сиротливо лежали две записки. Он вскрыл их и прочёл: одна была от баронессы Мильдерн с приглашением на английский чай, другая – от Вальтера. Юный герцог писал, что отец посылает его на лечение в Д. и что он не успеет проститься с Патриком перед отъездом. Поэт усмехнулся про себя: мальчик не по годам умён. Он явно подозревал, что эту записку может прочесть кто-то посторонний.

Время обеда уже миновало, до чая ещё оставалось больше двух часов. Похоже, баронесса написала приглашение ещё вчера или нынче утром, когда дела шли не так плохо и тень несчастья над придворным стихоплётом ещё не была столь густой и заметной. Интересно, как она воспримет, если Патрик действительно придёт? Он взял перо, обмакнул его в чернильницу и написал изящную благодарственную записку с уверением, что будет обязательно.

Минутная забава, вызванная скорее абсурдностью момента, чем истинным весельем, тут же была забыта. Патрик смял написанное письмецо, выбросил его в холодный камин, вышел из комнаты и отправился бродить по коридорам в поисках источника новостей.

У дверей герцогской спальни толпа была ненамного реже той, что ждала внизу, хотя с обеих сторон входы в обширную приёмную перекрывали гвардейские караулы. Патрика в приёмную не пустили, и он примкнул к людям снаружи, жадно наблюдавшим за избранными по другую сторону часовых. Среди особо приближённых к герцогу значились, разумеется, личный секретарь Оттона Ролан Ляйцер, канцлер Георг Триммер и шестеро министров, предусмотрительно одевшихся в чёрное, хотя правитель был ещё жив. Епископ в окружении свиты из трёх монахов и двух служек восседал в широком кресле, ожидая, когда его пригласят исповедовать и причастить умирающего. Один из монахов держал в руках ящичек, где, судя по искусной старинной резьбе, покоились святые дары. Настоятель собора отец Викторий, бывший тут же, встретился взглядом с поэтом, но сделал вид, что не узнал его.

Кроме перечисленных, чьё присутствие казалось необходимым и неизбежным, в приёмной были ещё несколько дворян, входивших в совет. Патрик узнал Георгия Теобранна, статного рыжебородого мужчину сорока шести лет, и его страшего сына Куна, которому недавно стукнуло двадцать семь. Все уже привыкли к тому, что эти двое неразлучны. Барон охотно прислушивался к советам своего наследника. Младший сын и две дочери Теобранна жили в огромном поместье недалеко от С., приезжая в столицу лишь зимой, когда давались особо роскошные балы. Теобранны владели оружейными заводами и фабриками анилиновых красителей, а также шестой частью земель всего герцогства, некогда отданной им в лен. Один из Гудемундов, Фридерик, тоже стоял здесь. Ему было тридцать, он недавно женился. Его отец умер восемь лет назад, оставив сыну солидное наследство в виде медных и железных рудников, пары банков и двух больших сталелитейных заводов, не считая, разумеется, земли, денег и драгоценностей. Гудемунды уступали в богатстве как Теобраннам, так и Адвахенам, и потому постоянно соперничали с теми и другими в роскоши.

Гельмут Адвахен расхаживал по приёмной, словно не находил себе места. Он тоже вырядился в чёрное, но такова была его обычная манера одеваться. Хотя молодой человек возмужал и сильно раздался в плечах с тех пор, как Патрик виделся с ним в последний раз, его кожа по-прежнему оставалась бумажно-белой, а движения сохранили некоторую угловатость. С тех пор, как графа Леонида Адвахена разбил паралич, его единственный сын заправлял всеми делами семьи, и говорят, делал это в своём роде неплохо. Гельмут стал спокойнее и увереннее, у него появилась привычка взвешивать свои действия заранее, что говорило о наступившей зрелости. Молодой граф был по-своему красив, но Патрика раздражала его манера настойчиво подчёркивать в своей внешности нечто роковое. Чёрные глаза на бледном лице, обрамлённом чёрными, как смоль, волосами, казались бездонными и мрачно сверкали, а вечно чёрный наряд навязчиво напоминал о духах ада и их тёмном предводителе.

Из-за тяжёлой красно-золотой портьеры появился монах, видимо, помогавший Мариэнелю в спальне герцога. Все лица мгновенно повернулись к нему. Невозмутимость брата милосердия приняла оттенок сознания собственной значимости. У него был низкий негромкий голос, который, тем не менее, был хорошо слышен, потому что в приёмной и в коридоре мгновенно повисла тишина.

Монах обращался к епископу:

– Ваше святейшество, доктор сказал, что уже пора.

Заметно поморщившись при словах "доктор сказал", епископ неожиданно легко поднялся с кресла.

– Господь назначает время, – сухо отозвался он и, сделав знак спутнику со святыми дарами следовать за ним, скрылся в спальне. В толпе, скопившейся в коридоре, пронёсся вздох. Несколько голосов заговорили одновременно. Патрик знал почти всех, кто стоял здесь, не будучи допущенным в святая святых: большинство праздные гуляки, многих из которых Оттон приблизил ко двору за какие-то заслуги их родичей перед короной, о чём тут же забыл. Плечом к плечу с поэтом стоял регент кафедрального хора Йохан Дайгель. Патрик поздоровался с ним, и тот ответил после едва заметного колебания.

– Её светлость герцогиня Лодовика велела узнать, как тут, – объяснил он, хотя поэт и не думал спрашивать. – Она плохо себя чувствует…

Они оба не сговариваясь взглянули на бархатную портьеру, отделявшую их от маленького полутёмного ада, в котором погибал Оттон. Воистину, вот уж кто действительно себя плохо чувствовал…

– Где супруга герцога? – тихо спросил Патрик. Регент пожал плечами.

– Молится в своих комнатах. Велела позвать, когда его святейшество закончит.

– Она может и опоздать.

Дайгель пристально глянул на поэта.

– Вы знаете, что это?

– Я слышал, обострение болезни печени, – Патрик ответил взглядом на взгляд. Регент опустил глаза.

– Пятьдесят два года – это не возраст, чтобы умирать, – уныло сказал он. – Напротив, я сказал бы, самый расцвет. Мой отец в пятьдесят шесть в третий раз женился и зачал двух моих сестёр…

– Вы были здесь ночью?

– Нет. Но слышал, что под утро его светлости стало значительно хуже. Ещё вчера вечером он с большим трудом мог разговаривать. Говорят, он отослал своего сына в Д., в клинику для глухих. Может, оно и к лучшему. Отец Викторий сказал, что его светлость ужасно выглядит…

Из спальни быстрыми шагами вышел доктор Мариэнель. Все, кто был в приёмной, кинулись к нему с одним и тем же вопросом на устах, но он властно остановил их, сказав:

– Потом, господа, потом.

И первые персоны государства отступили перед его профессиональной уверенностью. Он миновал гвардейский заслон, в коридоре ему поспешно освобождали дорогу. Патрик двинулся было за ним, но увидел воспалённые глаза, измождённое тяжёлой бессонной ночью лицо и не решился заговорить.

– Должно быть, пошёл отдохнуть, – прокомментировал Йохан Дайгель. – Он с вечера у постели герцога. Сейчас там епископ, это надолго…