Ворон

— …Сейчас, как нашел этот запах… Слабый такой — запах горелой плоти… Это, ведь, от Кэнии — от нее сожженный… Что же я тут делаю, когда мгновенье назад ей в любви вечной клялся… Те мгновенья с нею — вырваться, вырваться бы… Разорвать время — Я Жажду Разорвать Время! С ней… с ней за руку бежать, прочь отсюда… К звездам! Как же я хочу вырваться!.. Убей, убей — впереди только мгла… нет — не убивай! Я жить хочу, эта жизнь прекрасна! Видели бы вы что я видел, как бы вы тогда полюбили эту жизнь и друг друга!.. — и тут он взвыл, захлебывающимся визгом. — Друг мой!..

И этот крик услышали и на поле — хоть и не разобрали слов, но все повернулись к лесу; а впереди там вышел какой-то старец с посохом — должно быть, маг. Им то казалось, что не человек это страдает, но та злая сила, которая повадилась в Нуменор, визжит что-то на языке тьмы.

Тьеро склонился над Альфонсо, поймал его дрожащие руки, которые в несколько мгновений из пылающих стали ледяными.

— Тихо, пожалуйста. Ты весь изойдешь в этом крике. Я прошу тебе, не кричи так. Послушайся друга, пожалуйста.

Тут и Альфонсо зарыдал, зашептал сквозь эти душащие его рыдания:

— Но, ведь, есть где-то простая и счастливая жизнь, да? Ведь, где-то, окунув ноги в прохладную речку сидит юноша, играет на дудке, любуется небесам, и так же в душе его спокойно, как и облакам на небе. Ведь, есть же где-то такая жизнь?.. А где-то радуга над полями взошла, и кто-то любуется ею, и не знает этих терзаний…

Тут Тьеро, приподнял его выше, и сам, прибывая в чувствах самых искренних, плача; приподнял его выше, и помог подобраться к краю зарослей:

— Конечно же есть такая жизнь, и ни где-то, а прямо здесь. И это мы можем любоваться радугой.

И он раскрыл перед лицом Альфонсо ветви. Над полем, над всею Нуменорской землею, ярким мостом перекинулась радуга. От этого места, виден был великий простор — за полем, за лесом, долины изгибались, там, в чистейшим воздухе виделись леса совсем дальние, а среди них — сияли цветом белым, да золотистым, да небесно-лазурным городки малые, да деревеньки. У самого горизонта поднимались скалы, а над всем этим, величественная синела Минельтама.

На какое-то мгновенье лик Альфонсо прояснился, но, вот вновь страдание:

— Я не могу наслаждаться этим!.. Ты понимаешь — этот образ — он вновь, и вновь предо мною появляется — разбивает все кости, я собираюсь, а он снова бьет, еще сильнее. — он выгнулся до земли и из носа его пошла кровь. — Вот опять, опять… о-опяя-яять! — завыл он. — Образ матери — она падает, падает; бьется головой — она мертвая лежит — это я убил свою мать. Вот опять, опять, опять… О-о-оо! О-о-ооо! А-а… А… Аах-ааа-ааахх…!

И он закрутился по земле, он ударялся о стволы деревьев, выгибался, так, что трещали кости — кровь пошла у него ушей — он рвал поседевшие свои волосы; а Тьеро, плача, страдая, бегал за ним — шептал что-то, пытался удержать, но все было тщетно.

Могучий творческий дух Альфонсо испытывал такие страдание, какие только к такому духу и могли придти.

Быть может, тогда бы и разорвалось его сердце, но раздался конский топот; заросли, со стороны леса раздвинулись, и пред ними предстал Сереб. На спине коня, по прежнему покоилась колыбель в форме лебединой ладьи; и, прежде всего, он опустился пред ними на колени, чтобы они могли туда заглянуть и убедиться, что младенцы целы невредимы. Так и осталось загадкой, чем конь кормил их в течении всех этих дней, но младенцы мирно спали, а на пухлых их щечках горел здоровый румянец. Они, даже, подросли.

— А-а — я так и знал! Нашлись, нашлись…

От голоса Альфонсо, младенцы проснулись и заплакали. А старших их брат, и не ведая, какое страшное у него, окровавленное лицо — склонился над ними, и зашептал:

— Ну, что же вы плачете?.. Теперь все будет хорошо. Вот и вы со мной — не пропадем. Найдем дорогу. Так я говорю, Тьеро?

Младенцы расплакались еще больше. А Альфонсо, только, когда капелька его крови на них пала, понял, что причиной их плача является он. Тогда он отполз в сторону, и прислонившись к дереву, смотрел неотрывно на колыбель, из который тремя фонтанами вырывались крики.

Гораздо более тихим, успокоившимся голосом говорил Альфонсо:

— Я изменюсь. Вы не услышите больше этих воплей. Я буду спокоен, и нежен, как ваша мать… — на мгновенье он замер до крови прикусив губу, а затем, спокойным голосом продолжал. — Так же, как и она, буду петь для вас колыбельные, рассказывать сказки. Клянусь, что вы не услышите моих воплей…

Младенцы продолжали рыдать, а Альфонсо боролся и с подступающей слабостью, и с болью, которая новыми воплями рвалась.

А Тьеро, присел рядом с ним, и, положивши руку на плечо, говори:

— Ты молодец, молодец… Ты такой человек… После всего пережитого, ты, прежде всего, об их благе заботишься. Ты, как богатырь, внутри… Но, телом ты так слаб — эти ягоды, которыми мы питались — они не могут заменить еды мясной. Вот что зайчатины принесу. А ты поспи пока. Да и братья, увидев, что ты спишь — успокоятся.

Сказавши так, Тьеро, точно его подбросили метнулся в заросли…

Рыдали, и не думали успокаиваться младенцы.

— Поспать пока. — повторил слова Тьеро Альфонсо и прикрыл глаза…

Вспомнилась последняя ночь. Что, если все повторится вновь? И, вновь, будет его терзать ворон, и требовать убийства Тьеро…

— Нет, нет, нет. — застонал он, и вскинул голову на вопль младенцев. — Простите меня… Но как же мне вас успокоить?.. Вот, слушайте:

И сам, Альфонсо от этой песни заплакал — представилось ему поля, леса — все потемневшие, без единого листика; дует, дует ледяной ветер; уныло шумит замерзший дождь, и вокруг — ни души; и тут еще чувствие отверженности…

Плакали и братья — они ждали светлого чувства, но слышали только боль.

— Может, сказку вам рассказать?.. Но, какую же сказку?.. Я могу кое-что вспомнить, но все темные сказки — с болью, с разлукой, с безысходностью. Простите вы меня…

Он помолчал некоторое время, а малыши все плакали. И на душе Альфонсо, несмотря на изможденность, не было покоя: