Новейшая оптография и призрак Ухокусай

Прямой взгляд Немудрящева ни на секунду не давал усомниться в искренности этого господина, вот только он никак не мог или не желал понять той простой истины, что Сударый не имеет представления о причинах вызова. У Добролюба Неслуховича была своя теория.

— Я ведь и правда готов проявить понимание, Непеняй Зазеркальевич, — продолжал увещевать он, приняв замешательство на лице собеседника за внутреннюю борьбу. — Вы молоды, полны энергии, увлечены магическими науками. — Он кивнул на журнал. — А неразрешенные чары не всегда вредоносны, в большинстве случаев это просто чары, которые еще не прошли надлежащей аттестации. Я совершенно уверен, что в ваших действиях нет злого умысла…

— Нет, не было и, надеюсь, не будет, — кивнул Сударый. — Клянусь, никакими запретными и даже просто новыми чарами я не пользовался.

— Как в таком случае вы объясните ситуацию с портретом моей дочери? — спросил Немудрящев.

— Да если бы хоть вы мне рассказали, что не так с этим портретом!

— Вы хотите сказать, что даже не знаете о результате своего… эксперимента? — Глаза Немудрящева стали холодными.

— Если вам именно так угодно выразиться… — вздохнул Сударый, приказывая себе успокоиться и говорить ровно. — Однако подчеркиваю: никаких экспериментов я на Простаковье Добролюбовне не проводил. Это был обыкновенный снимок, и меня изумляет утверждение о чем-то необычном в изображении. Если бы вы рассказали об этом портрете…

— Я его не видел. Дочь никому не показывала сие произведение вашего новомодного искусства. Мне известно только, что с того дня, как из ателье доставили портрет, она делалась все печальнее и печальнее, потом впала в уныние и меланхолию, однако о причинах своего состояния говорить не желает, утверждая лишь, будто она наихудшее из творений Создателя.

Сударый не знал, что сказать. Неужели его догадка верна и при каких-то особых условиях призматический объектив способен выявить всю подноготную разумного? Или, вернее уж, представить крайний, полярный образ?

— Итак я жду, — напомнил Немудрящев.

— Добролюб Неслухович, вы разбираетесь в оптографии?

— В общих чертах. В самых общих…

Сударый помедлил, мысленно перебирая наиболее яркие примеры, и вспомнил о «Маготехнике — юности». Вынув из-под мышки журнал, открыл на страницах, отданных под творение Эдгарайса Берувозова, и протянул гостю:

— Взгляните. Хорошее качество, не правда ли?

— Да, пожалуй, — согласился Немудрящев, поморщившись. Похоже, он относился к тем разумным, что считают фантастический жанр недостойным внимания.

— Традиционные печатные гравюры впервые были заменены в Закордонии движущимися иллюстрациями сорок лет назад. Это было первое массовое применение спиритографии — так назвали новый метод, уповая, что он поможет запечатлевать «дух событий» или «истинную сущность разумных». Первые снимки были черно-белыми и едва-едва шевелились, однако развитие оптической и заклинательной части позволило усовершенствовать методику. Такие вот картинки, — он качнул в воздухе журналом, по-прежнему раскрытом на похождениях дона Картерио, — делаются с помощью новейших призматических объективов. Для специалиста качество изображения выражается в численных показателях ряда параметров, но есть очень простой способ, доступный любому обывателю. Вот, — Сударый вынул из кармана очки-духовиды, — возьмите. Старинное, до сих пор не потерявшее актуальности магическое приспособление. Рассмотрите картинку через них. Видите ауры персонажей? Заметьте — именно персонажей, а не актеров! Замечаете острые грани преломления в красной части аур? Это признак патологической агрессивности дикого племени зеленокожих. Перед вами как будто действительно герои произведения, хотя на самом деле это простые земляне в костюмах размахивают бутафорскими мечами на фоне наведенной иллюзии…

Немудрящев сердито сдернул с носа очки:

— Я к вам пришел как к серьезному человеку! Неужели вы не понимаете, что ваш единственный шанс — рассказать мне о своих чарах? Мое мнение кое-что значит, и, если я скажу Залетаю, что ваши оптографические чары безопасны, ему придется прислушаться — скорее всего он отменит вызов.

— А просто так вы с ним говорить не пробовали? — спросил сникший Сударый.

— Только что от него, — проворчал глава магнадзора. — Ох молодежь… Тот не желает слушать, этот не желает рассказывать…

— Да я же вам как раз и рассказываю, что не о чем рассказывать!

— Понимаю так, что чары для вас важнее жизни и чести, важнее счастья других разумных, совершенно чужих вам… Да и оскорбленное чувство, конечно, примешивается: Залетай Высокович был очень несдержан в кафе… Что ж, вижу, доводы разума бессильны. Впрочем, пока еще есть время, очень прошу: подумайте хотя бы над судьбой бедной девушки. Подумайте!

Он взмахнул тростью и вышел за дверь, не дав Сударому и слова вымолвить, оставив его посреди приемной с журналом в одной руке и духовидами в другой.

Непеняй Зазеркальевич медленно отправился наверх, но, когда был уже на середине лестницы, у дверей снова требовательно звякнул колокольчик, и он бросился обратно, решив, что это Немудрящев вернулся и теперь можно будет убедить его, благо в голове с удивительной легкостью сложились нужные аргументы. Однако на крыльце стоял не предводитель губернской службы, а пожилой гоблин с вислыми бровями, в синей шинельке с серебряной бляхой на ремне.

— Городская почта, — пробасил он. — Сударый Непеняй Зазеркальевич здесь проживает?

— Это я. Входите.

Гоблин вошел, потирая остроконечные уши, торчавшие из-под фуражки и замерзшие на сыром осеннем ветру. Заручившись документальным подтверждением того, что Сударый тот, за кого себя выдает, он вручил оптографу конверт:

— Письмо вам срочное. Пять копеек с вас.

Письмо было от Вереды — записка, писанная наспех на тетрадном листе.

Сударого несколько покоробило упоминание о «завтрашней» дуэли. Что это — предположение или Персефоний уже повстречался с секундантом Залетая Высоковича и все уже знают, о чем они договорились? Маловероятно, но после того, как город за полдня узнал о ссоре и вызове, при том что в кафе как будто никто не заметил напряженного разговора оптографа со студентом, поверить можно во что угодно.

Сударый поднялся наверх, отложил журнал и записку, взял рапиру и немного попрыгал по гостиной. Именно попрыгал, иначе не скажешь, потому что голова была целиком занята свалившимися неприятностями и рапира страшно мешала думать. Поцарапав обои, стол и срезав свечу в канделябре, отчего по столешнице разлетелись капли горячего воска, Непеняй Зазеркальевич отказался от тренировки.

Персефоний вернулся в два часа ночи, когда Сударый уже был полон дум о бренности всего живого и не знал, за что взяться: то ли написать предсмертное письмо, то ли сделать автопортрет по методу новейшей оптографии и в последнее утро жизни все-таки узреть истинный облик своей души. Первое было романтично и глупо, второе — бессмысленно, потому что одной неполной ночи скорее всего не хватит, чтобы на снимке проявилась вся духовная сущность. Разумнее было бы выспаться, но этот вариант Сударый даже не рассматривал.

Вместе с первым ударом часов хлопнула дверь черного хода. Вскоре в гостиной появился упырь, встрепанный, нервный, но, кажется, сытый.