Дева гор

Все время, что Эйки искала место для могилы, Волк, лежа в траве, следил за каждым ее движением. Взгляд — как у коршуна, что высматривает добычу, паря в поднебесье. Вернее, уже высмотрел и сейчас прянет камнем вниз, выпустив острые когти… Резко обернувшись, пронзила его ответным взглядом и ощутила свирепую радость, когда Волк отвернулся — впрочем, ненадолго: через какое-то время он опять смотрел на нее. А в Дэкире люди всегда старались отвести взгляд от ведьминого отродья. И волки кинулись прочь, побросав оружие. Но в этих глазах не было страха…

Найдя место, Эйки показала: тут. Волк подошел, и ее вновь обдало жаром. Отвернувшись, сунула ему заступ, а он, отмерив три шага, наметил место будущей ямы, затем поднял голову к небу и, что-то беззвучно прошептав, ступил за очерченную им самим границу мира живых и мира мертвых, Эйки же, взяв бурдюки, направилась к роднику, который журчал, укрытый за гибкими стволами молодых деревьев, не ведая о людских напастях и бедах.

Забыться бы здесь сном… Заснуть и не проснуться. Но она отогнала от себя эти мысли. Надо набрать воды, чтобы провести обряд. И напоить Волка.

Вернувшись, Эйки увидела, что он успел углубиться в землю, хотя ему приходилось нелегко: пот заливал багровое от натуги лицо, маслянисто блестел на широкой груди. Она поспешила к нему. Подожди немного, Йару. Живому вода нужнее…

Придерживая бурдюк, кивнула: пей отсюда, и он жадно припал к нему, как ягненок к материнскому вымени. Мокрые завитки на затылке — как ягнячья шерстка… Утолив жажду, показал рукой, чтобы она вылила на него остатки. Струйки прозрачной родниковой воды побежали по загорелому телу, и он, отфыркиваясь, тряхнул головой, улыбнулся благодарно, но, не дождавшись ответной улыбки, нахмурился и вернулся к работе, вонзив заступ в неподатливую каменистую почву, а она вернулась к Йару.

Разрезая старым отцовским ножом ветхую рубаху, Эйки поежилась от пробежавшего по спине холодка и с содроганием увидела рану, через которую душа покинула тело…

Мир был неласков к тебе, Йару. Но твоя исстрадавшаяся в земной юдоли душа уже на пути к Небесным лугам, где ждет тебя мать, и при вашей встрече она не огорчится тому, что ее дитя не проводили из этого мира, как подобает. Я омою твои раны, расчешу спутанные волосы, и ты забудешь земные беды, возродившись для вечной жизни…

Волк опустил тело в яму, положил рядом торбочку с сокровищами Йару — обломком материнского гребня, ложкой, что вырезал для него Бахи, палочками от леденцов, — и земля с тихим шорохом навсегда укрыла его от глаз.

Обряд прощания был закончен, но за ним следовало провести другой. Поймет ли Волк ее намерения? Отойдя от могилы, он надевал рубаху. Эйки подождала: может, у пришельцев из-за моря есть свой обряд очищения? Но он, похоже, никаких обрядов проводить не собирался, и она начала собирать хворост, чтобы развести костер. Волк, с азартом бросившись помогать, поднял охапку сухих веток над головой, приглашая к состязанию. Вдруг наклонился, подобрал что-то. Интересно, что? Хотя какое ей дело…

Когда они набрали достаточно хвороста, Эйки, взяв в руки кремень и огниво, принялась за дело: искры брызнули, сухие ветки задымились, и разгорающееся пламя костра отразилось в устремленных на нее глазах Волка. Обошла вокруг огня три раза, прислушиваясь: не затрещит ли? Пламя было ровное, спокойное. Жестом показала: «Сними одежду». Глядя на нее, он скинул рубаху. За рубахой последовали штаны, под которыми обнаружились подштанники красного цвета, похожие на те, что у них в селении надевали на не отлученных от груди сосунков. Волк заметил усмешку, насупился. На лоб упала прядь волос, он недовольно отбросил ее назад и, сняв злополучные подштанники, отшвырнул их в сторону, а потом выпрямился, совершенно нагой. На мускулистой груди — старый шрам. Не от раны — от ожога. Но как же он был прекрасен! Юный бог, сошедший на грешную землю…

С трудом оторвав от него взгляд, Эйки взяла тлеющую ветвь и, обернув лицо к солнцу, троекратно взмахнула ею над головой Волка со словами: «Огонь, прогоняющий тьму, за помощью к тебе обращаюсь я…» Обошла вокруг него — раз, другой, третий. Легкий дымок уносился к небу. Волк, скосив глаза, наблюдал за ней. Эйки бросила ветку в костер. Теперь следовало очиститься и самой, но не при нем же это делать…

Он стоял, не шелохнувшись. В глазах — разочарование и одновременно ожидание. Так же на нее смотрел Йару, съев отмеренную ему порцию сладостей: что, разве ничего больше не будет? Эйки показала ему на одежду, стараясь не смотреть в сторону красневших в траве подштанников.

Волк, нехотя натянув на себя штаны и рубаху, поглядывал на нее все с тем же разочарованно-выжидающим выражением. Надо бы дать ему поесть. Хотя одними лепешками он сыт не будет — вон какой высокий и здоровый, быка ударом свалит… Достав из мешка завернутые в тряпицу лепешки, кивнула Волку: «Пойдем».

Легко ступая, шла она по знакомой с детства тропинке. Он — за ней, след в след, совершенно беззвучно. Точно хищник, выслеживающий добычу. Вот уж действительно волк! Дыхания и то не слышно. И ведь еще вчера она не знала его. Хотя нет. Знала. С той первой ночи в мадане. Или раньше? У Эйки возникло странное ощущение, что он всегда был с ней. Всегда.

У родника Волк, сгорая от жажды, подставил лицо под прохладные струи, ловя их ртом, и в памяти возникли увиденные в давнем сне скалы, осыпаемые прозрачными брызгами. Он тогда показался ей таким же каменно-твердым, как эти утесы. Но нет, не каменный он, совсем не каменный. Горячая кровь струится по его жилам, под прокаленной солнцем кожей упруго перекатываются крепкие мускулы. Однако не здесь и не сейчас любоваться бы им. Не здесь и не сейчас…

Когда Волк напился, Эйки протянула ему лепешку. Он взял, разломил пополам — половину себе, половину ей. Она показала: вон их сколько. Обрадовался. Голодный же… Очень скоро он съел свою часть, оставшиеся Эйки завернула в тряпицу и, всучив ему, махнула рукой: «Иди». Волк смотрел непонимающе. Махнула опять: «Здесь расходятся наши дороги». На этот раз он ее понял. Постояв немного, поднял вверх сжатую в кулак руку, коснулся ею лба, повернулся и исчез — бесшумно и быстро, как зверь…

7

Как только Волк скрылся из виду, навалилась усталость. Усталость и пустота. Еле передвигая ноги, побрела Эйки к потухшему костру. Шлема и доспехов не было. Ушел… Но разве не сама она заставила его уйти, чтобы больше никогда не увидеть?

Остатки хвороста лежали грудой у кострища. Развела огонь и, сбросив одежду, прошептала:

— За помощью к тебе обращаюсь я…

Жар коснулся обнаженного тела, по которому быстро разлилось блаженное тепло. Протянула свой амулет к весело пляшущим язычкам пламени, и отблеск их лег на серебряные крылья, лежавшие недавно на другой ладони. Его ладони…

Эйки закрыла глаза, а когда открыла, увидела Волка. Он шел к ней.

Над вершинами гор рокотал гром. Златокудрый спускался к Белоликой.

Быстротечное время остановило бег, едва он обнял ее, огонь побежал по жилам — неудержимо, будто сметающий все бурный поток, и она приняла его, как высохшая, растрескавшаяся от зноя земля жадно поглощает льющуюся с небес благодатную влагу. Не могли они наглядеться друг на друга, не могли разомкнуть объятий, и распростерла над ними свои белые крылья любовь…

А потом неведомый доселе покой снизошел в ее душу. Волк спал, уткнувшись щекой в ее плечо. Хотелось прильнуть губами к крепко сомкнутым ресницам, ощутить тепло нежной кожи век. А вдруг он проснется? Нет, пусть поспит. Пусть забудет про битвы, забудет лязг жаждущих крови клинков и крики стервятников над полем брани. Пусть перенесется на залитый солнечным светом берег своего не столь уж далекого детства, услышит вечный птичий гомон над водой…

Спи, мальчик. Спи, воин. Чужеземец, пришедший из-за моря на парусах смерти. Я должна ненавидеть и проклинать тебя. За отца и Ничила, за несчастного Йару. Я должна ненавидеть тебя, Волк! Ненавидеть и проклинать… Но разве я могу? После того, как душу мою, одинокой бесприютной птицей метавшуюся во тьме, озарил свет, и свет этот — ты. Юный бог, сошедший с небесной выси на грешную землю, превративший безводную пустыню в цветущий сад…