Черная богиня

Савельев пожал плечами – жест, понятный даже в Мерое. Сикиника зажала руками рот, сдерживая крик-плач. Сейчас она казалась много старше, чем тогда в тронном зале, замерзшая в божественной неподвижности. Савельев навскидку определил, что ей хорошо за тридцать. Хотя… «Она никогда не состарится, – подумал он. – Она останется вне времени, даже если биологически такое и невозможно. Но здесь в Мерое нет ничего невозможного».

– Он не должен умереть, – тихо простонала Сикиника. – Умоляю вас, он не должен умереть…

– Ну, если вы все понимаете, у вас только один путь: прочь из вашего сумасшедшего города-государства в нормальную, современную больницу! Кто или что мешает вам сделать это?

– Завет царей…

– Ну, коли завет, жертвуйте вашим сыном во имя этой глупости! – грубо ответил Савельев. «Мне нечего терять, – подумал он при этом. – Она должна решить, что для нее важнее: быть богиней или матерью». Павел разжал руки и отвернулся от Сикиники.

– Останьтесь! Куда вы собрались?

– В клетку, к друзьям. Я прикоснулся к вашему сыну, я не могу его спасти, а моя судьба отныне связана с его судьбой… значит, все предопределено. Домбоно так прекрасно и доходчиво мне объяснил.

– Да я вообще приказала привести вас сюда против его воли! Я вынуждена была одолеть сопротивление всей касты жрецов Мерое. Я приказала привести вас сюда! И вот вы здесь, вы, который категорически отказываетесь помочь! Неужели же вы так низко цените свою собственную жизнь?

– Ага, вы сами об этом заговорили, сами! А вы-то, вы во сколько оцениваете жизнь собственного сына?

– Я такая же мать, как и все остальные! – выкрикнула царица Мерое. В ее глазах блистали молнии, а маленькие кулачки были гневно сжаты.

– Конечно, – кивнул головой Савельев. – Я уже давно понял, что Мин-Ра не орел в клюве притащил, что вы рожали его в муках. У вас в груди бьется сердце, способное любить, и ваше тело умеет трепетать от страсти. Божественной страсти конечно же! А теперь подумайте, что сильнее – государственные интересы или материнская любовь, – Савельев горестно опустил голову. – И тут я вам вообще не указчик, эту дилемму вам придется решать наедине с вашей совестью, царица-богиня!

– Мои врачи будут оперировать, а вы проконсультируете их.

– И что вы от этого выиграете? Я ведь не знаю даже уровня ваших медиков.

– Домбоно вам все покажет. Если вы хотя бы попытаетесь…

– Эта операция – дело слишком серьезное, чтобы я стал «хотя бы пытаться»! Нет! Заветы ваших черных фараонов законсервировали ваше государство на четыре тысячи лет… но остеому не законсервируешь! Отвезите мальчика в нормальный мир!

– Вы поможете ему! – ее ручка, вытянутая в сторону Павла, была подобна приготовившейся к нападению змее. И ставшее на мгновение более человечным и живым лицо вновь превратилось в маску божества. – Вы сделаете это. Во имя вашей потерянной любви к белой женщине.

Савельев вздрогнул. Как, каким образом эта дьяволица сумела украсть его воспоминания о Науне?

– Прекратите, – устало прикрыл он лицо руками. – Я в жизни не оперировал, даже чирья не вырезал, не то что остеому. Было бы преступлением взяться за скальпель.

– Еще большее преступление вы совершаете сейчас, позволяя моему сыну умирать, – холодно произнесла Сикиника. – Ради вашей утраченной любви одумайтесь. Завтра Домбоно покажет вам нашу больницу…

… Я ненавижу больницы.

Больницы, построенные где-то в самой сердцевине послевоенного двадцатого столетия и сохранившие свое непревзойденное уродство в нашем новорожденном веке. Я ненавижу их бесцветные коридоры, они напоминают мне о зиме, а их обитатели похожи на персонажей проклятого Дантова ада.

В вызванном мною лифте в тот день смердило лекарствами. Человек, стоявший рядом на костылях, тоже смердил. Я едва дышал, прятал нос в букетике желтых хризантем. Моему спутнику было около шестидесяти, разбитая машина, обряженная в растянутый до невозможности спортивный костюм темно-синего унылого цвета. Его лицо было того же оттенка, что и букет в моих руках, щеки приклеились к костям черепа, а взгляд абсолютно пуст, словно дядьку по маковку накачали тазепамом. Голые ноги уныло терлись о тапочки без задников, а седой венчик волос он забыл причесать еще неделю назад. Мой взгляд нервно метался по его лицу, по стенкам лифта. Почему мы поднимаемся так медленно? Почему?

Все, приехали. Наконец-то. Онкологическое отделение. Здесь лежит Санька. Этот белый, по-зимнему стерильный коридор приведет меня к ней.

Дама в тоскливо белых одеждах и очках в поллица подошла ко мне.

– Вам чего?

– Я ищу палату №14…

– …Ради той, кого вы потеряли, помогите моему сыну, – ударил по мембранам металлический колокольчик голоса Сикиники.

Господи, ну зачем, зачем она просит?! Она ведь знает, как он ненавидит больницы…

Когда Павел Савельев вернулся в свою клетку, на востоке уже потягивалось в постели из облаков седое утро. Он сел на пол своей подвесной тюремной камеры и огляделся.

Они стояли у решеток и молча смотрели на него.

– Господи, спасибо Тебе, он все еще жив, – прошептала, наконец, Ника. Ее голос напоминал звон разбитого хрусталя.

– Я… я молился за тебя. Я дал тебе установку остаться в живых, – пролепетал Алик.

«Ну, надо же, – отстраненно подумал Савельев, – а он ведь так и не сошел с ума».

– Нам все необходима такая установка, – тяжело дыша, отозвался он вслух. Только сейчас Павел понял, как смертельно устал он за ночь. Савельев казался себе выжатыми после стирки трусами, безразмерными семейными трусами, со стоическим безразличием перенесшими стирку каким-нибудь «Тайдом», затасканно-рекламным, а потому вдвойне омерзительно воняющим.

– Что случилось? – встревожился Ларин.

– Случилось то, что мне пришлось изображать из себя доктора, вот и все. Сын богини… я должен вылечить его.

– И за это тебя обратно в клетку? В виде благодарности? – хмыкнул Ларин.

– Если я помогу ему, мы сможем вернуться…

– О, Господи, есть еще чудеса на свете! – заплакала Вероника.

– Нет, Никусь, не поминай имя Господа всуе – слишком рано, – Савельев устало привалился к решетке. Над причудливо искаженными вершинами поднимался красноватый диск – воскресший Ра возвращался на небо. Внизу, в долине, над городом еще висел черный туман мрака. Глухой, простуженный звон гонга раздался в древнем храме.

– Я не смогу его вылечить, – пересохшими губами прошептал Савельев.

– Не сможешь? – Шелученко намертво вцепился в решетку клетки. – Ты не хочешь его вылечить? Ты хочешь нас на тот свет отправить? – в его голосе вновь зазвенели истеричные нотки. – Да мне без разницы, хочешь ты сам жить или подохнуть собрался! Но я… я-то хочу жить! Я хочу жить! У меня жена и дети! Я никогда не хотел ехать в эту дерьмовую страну, но из-за идиотского научного совета пришлось! А теперь мы все сдохнем из-за тебя! Почему ты не лечишь больного? Почему? Почему?

– Потому что я не врач. Здесь нужен не какой-нибудь доктор Пилюлькин, а настоящий хирург-онколог.

– Да в беде можно и хирургом представиться! – закричал Ваня Ларин. – И прооперировать кого угодно!

– Ты хотя бы знаешь, Ванек, что такое остеома? – угрожающе-тихо спросил Павел.

– Откуда?

– Я хочу жить! – пронзительно вскрикнул Шелученко. – А ты нас убиваешь! Ты действительно убиваешь нас! Когда у нас дома приспичило, я жену от внематочной беременности спасал…

– Прекрати. У тебя никогда не было жены, Алик, – сказала, словно припечатала, Ника.

– Поймите же вы меня, – сглотнул комок в горле Савельев и умоляюще глянул на Розову. Она лишь пожала плечами. «Да, слишком уж многое на нас навалилось», – пронеслось в голове Павла.

– Ты, конечно, не сможешь оперировать… – прошептала Ника.

– Да.

– Так попробуй, е-мое! – закричал Шелученко, изо всех сил раскачивая клетку. – Надо попробовать! Речь идет о наших жизнях!