Ярмо Господне (СИ)

Переложить на русский оную сентенцию сумеешь, отрок? — подмигнул учитель ученику.

— Скажете тоже, Фил Олегыч! Зрю в романский корень и в этимологию, как учили.

— Ученье — свет, неученых во языцех иноземных и материнских — тьма бессмысленная…

Пошли на кухню, Иван, чайком побалуемся, просветленно, со смыслом… Уиз смол кейкс, мистер Джонни Рульникофф, файв-о-клок. Печеньице у меня нынче кокосовое, песочное…

«Во! Суббота и воскресенье у маленьких начинаются в пятницу. У больших, наверное, тоже…

О чем бы его спросить..?»

— …Заговорили мы с тобой, Иван, на прошлой седмице о времени оном возрожденческом, ежели ты у меня к истории интерес возымел. Хорошо, коли ты возрожденцев-гуманистов не забываешь. Помнить о них нам с тобой надобно. Например, о человеколюбивом царе Иоанне IV Васильевиче и его ближнем советнике попе Сильвестре, очень гуманно отредактировавшем «Домострой». Файлик я тебе скину, почитаешь на досуге о московских возрожденцах, о семье и родственных отношениях.

Относительно твоего детского вопросика с подковыркой, откуда есть гуманизм погулять вышел, грузить тебя по самое изнемогу древней философией я не буду, — не сразу Филипп подступил к дидактическому монологу. — Любомудрием ты у меня покамест не увлекся.

Одначе и иначе, выделяю с красной строки, отрок с умом пытливым. Гуманистическая ересь, брат ты мой, началась с того, как в глубокой древности человека-микрокосм философски объявили мерой всех вещей макрокосма.

Поскольку разумную душу трудновато рационально измерить или логически примерить ее к чему-нибудь вещественному, то издревле размерять мироздание стали не духом, но плотью. Отсюда и оттуда пошел, поехал гуманизм в телесных человеческих мерках, бездуховный и безумный.

Когда бы брать за основу человека животную плоть, но не разумную душу его, то в таком человеческом измерении на практике, без какой-либо философии, оказывается прискорбно мало человеколюбия и гуманности.

Ни того, ни другого в практическом, совсем не абстрактном гуманизме на протяжении веков мы не наблюдаем. Тьму примеров можно взять из истории типично гуманистических режимов, установленных германскими нацистами или российскими коммунистами.

Для нацистов и коммунистов материалистический конкретный гуманизм явился довольно естественной и правоверной идеологией. Он натурально вытекает из соответствующих политических доктрин о национальной или классовой исключительности.

Другое дело, если гуманизм в тварном телесном человеческом измерении гнусно и подло подключают, подмешивают к общемировой христианской религии, чем впервые начали произвольно заниматься разного толка дельцы псевдо-Возрождения XIV–XVII веков. В таком преднамеренном варианте эдакая гуманизация есть ересь, заслуживающая всяческого осуждения и порицания. Даже физического исправления на деле, когда это позволяют политические условия и духовные силы благочестивых душ людских, противостоящих материалистической гуманерии…

Отметив неподдельный интерес Вани, Филипп решил не прерывать на этом нить рассуждений:

— Стихийным или идейным материалистам, чтобы сделать из человеческой плоти измерительный инструмент, изначально требуется отвергнуть, низвергнуть Бога или приравнять его к природному ничтожеству людскому. Для-ради того испокон веков трансцендентное, духовное они подменяют ограниченным — материальным и вещественным.

По-другому они просто не могут. Уж больно несопоставимые понятия и явления — Всемогущий и Всеведущий Господь в сравнении с человеком, тварью дрожащей и скудоумной. Иногда и вовсе неразумной.

Уразуметь же, в чем человек органично подобен образу Божьему материалистические гуманисты не в силах, ежели понятие и сущность Бога они идиотически размещают в узких разграниченных пределах материального универсума, по всем законам физики и метафизики имеющего начало и конец.

В конце концов еретики-гуманисты, кощунственно умаляя трансцендентное имя Божие, номинально превращают его в наименование некоего приземленного существа, сомнительной гипотетической личности, в низменный субъект, в земнородного гуманоида, в человекообразную обезьяну. Поскольку мыслить и выражать свои идеи они могут лишь в материалистических аналогиях-подобиях, жестко привязанных к окружающей среде и к эвклидовой метрике пространства-времени. И никак в общем-то иначе.

Превознося смертное тело человека, иные, а может, и все гуманисты втаптывают в грязь его бессмертную душу. Оттого в гуманизме нет ни на грош человеческого достоинства и маломальского уважения к неотъемлемым правам человека, дарованным ему от Бога в силу подобия его разумной души с образом Божиим.

Не человек, обожествляя нечто материальное, создает Бога, но Господь духовно создал разум человеческий во имя событийных, нам непостижимых целей и мотивов. Возможно, для духовного и материального познания Божественного бытия Его.

В пошлой обыденности гуманистические ереси имеют самое различное материальное выражение, Иван. Чаще всего они проявляются в кощунственном обожествлении биологических функций и отправлений человеческого тела.

Скажем, некто заявит: жизнь, мол, от Бога. Потому-де мертвые тела самоубийц нельзя хоронить на освященной кладбищенской земле. Второй по этой же материалистической причине требует запретить противозачаточные средства. Третий с пеной у рта настаивает на помиловании закоренелого серийного убийцы-садиста. И все три недоумка объявляют биологическое тварное существование трупов, сперматозоидов, психопатов-маньяков высочайшей ценностью и сакральным-де божеским дарованием.

Гуманистические ереси многолики. Однако главной их характеристикой заявляется беспардонное неудобоваримое смешение Божественного и земного, вечного и преходящего, духовного и материального.

Некоторые еретики-гуманисты нагло требуют от Бога, кабы Он спасал первее всего их тела. Душа у них вторична, или о ней они вообще не вспоминают в тварном существовании своем.

Другие гуманисты довольствуются тем, что низводят Бога на свой приземленный уровень. Они ложно примеряют Божественное к самим себе, делая так, чтобы некое высшее отвечало их низменному тленному и бренному существованию и, ни Боже мой, не выбивалось из узеньких рамочек их врожденного кретинизма.

Об атеистах у нас с тобой, Иван, речь сейчас не идет. Конечно, Бог не с ними, ибо неверующий не спасется. Но я говорю о тех, кто причисляет себя к верующим.

Вернее, их стоит обозвать недоверками, коль скоро человека они бездумно приравнивают к Богу. Что-то лепечут о подражании Христу, будто им по силам апостольское духовное подвижничество или даже понимание телесного Боговоплощения и таинства кенозиса. И лепят себе, лепят ничтоже сумняся и ничтоже успеша непостижимые их умишкам ипостаси, лики, даже личины Пресвятой Троицы по самодеятельному почину и самоличному тварному тождеству-отражению.

Бог не зеркало, чтобы в него глядеться. И не облыжно чудотворная икона в церкви, какую, дескать, следует основательно обслюнявить, кабы молитва до Бога верней дошла…

Не все тебе, Иван, понятно, о чем я толкую. Ничего, возьмешь сие в толк и впрок когда-нибудь потом, отрок…

— Почему же, Филипп Олегович? Я уже не очень чтобы совсем глупенький. Кое-что понимаю.

Как вы говорите, Богу — богово, людям — мирское.

Вот взять моего одноклассника Сережку Краковича. Вы его, наверное, знаете, в нашем пейнтбольном клубе он в команде «Браво»?

— Мелкий такой, кудрявый и шустрый?

— Ну да, Краковича еще Баранком дразнят. Так бабка Баранкова каждое воскресенье к обедне его насильно тащит. Спать не дает. И родители заставляют. Говорят: бабушка старенькая, больная, ее надо в церковь водить.

Он жаловался, что бабка его одной рукой за шкирку поднимает и в стекло иконное мордой тычет. Притом шипит как змея, чтоб чмокал погромче.

А стекло, под которым икона, все в губной помаде и в слюнях. К ней надо в очереди долго стоять.

Баранок мне сказал: если чем-нибудь нехорошим заразиться, то в Бога верить перестанет.