Хронофаги (СИ)

Когда Бертран закончил, солнце село, наполнив храм сумерками. Христос на витраже пропал, зато физиономия Петра так налилась тьмой, будто он снова собрался предать учителя. Диакон зажёг несколько свечей и принялся чистить подставки от воска, пытаясь утихомирить суматошный стук сердца. Затем он вымыл и натёр до блеска потир, перекрестился и, взяв свечу, спустился в подвал, обгоняя по стёртым ступеням бесноватые тени. Она звала. Так же сильно, как и накануне. Горячий воск тихо плакал на запястье, разделяя немой восторг диакона.

Бертран откопал её вчера ржавым заступом, звенящим о стылую землю, и несколько часов не мог оторваться, разглядывая со всех сторон и не находя изъяна. Она была прекрасна. Неведомый мастер высек божественное тело из белого мрамора, вклеив кусками розового кварца соски, ноготки и даже уголки прикрытых глаз — бездонно-агатовых, как глухая полночь, как первозданный Хаос. Полные зовущие губы алели рубинами на лице сердечком, обрамлённом водопадом волос иссиня-чёрного камня. Она застыла в позе танцовщицы, удивительно живая и настоящая. В первую ночь он опомнился лишь под утро, тесно прижавшись к полным бёдрам и обнимая тонкую мраморную талию. Вторую нараспев читал Евангелие от Марка в слепой надежде оживить. Холодная статуя захватила целиком разум и душу, он весь день изнывал от желания обнять её, собирая пожертвования на западном престоле. И лишь назойливые видения, что вдруг стали сопровождать редкие сны, пугали Бертрана. По рубиновым губам бежала чья-то тёплая кровь, и прелестница улыбалась так, что заходилось сердце, только что сдавленное страхом: а чья же кровь?..

Юноша томно вздохнул. Он никогда не видел такой красоты, да и откуда? Разве можно считать за женщин бородавчатую садистку-надзирательницу Мари в приюте, толстуху Фюи с жёлтыми прокуренными зубами или воробышка Жаннетту?

"Жаннетта, piaf…"

Ей было пятнадцать, но выглядела она младше года на два. Жаннетта проводила у храма больше времени, чем дома, но это мало кого удивляло, все знали, что отец-грузчик бьёт дочь, а мать скользнула под лёд прошлой весной, когда полоскала бельё. Бертран не жалел для неё похлёбки, вспоминая себя в приюте, но не мог не отметить, что девушка проявляет к нему интерес. Большие глаза цвета свежезаваренного чая загорались огнём при виде молодого диакона, а бледное лицо расцветало улыбкой, когда широкая ладонь проводила по светлым волосам, растрёпанным, как воробьиные перья.

Бертран вздрогнул, услышав чей-то стук. Торопливо забросав статую ветошью, он поднялся по лестнице и хлопнул крышкой подвала. Звук шёл от центрального входа.

— Кто там?

— Это я, отец Бертран…

Последнее слово унёс вой ледяного осеннего ветра, но диакон и без него понял, кто за дверью. Лишь один человек называл его "отцом", нарушая церковную субординацию. Отодвинув засов и тяжёлую створку, он выставил перед собой свечку. Апельсиновый треугольник света выхватил из мрака подростка, закутанного в старую шаль. Из-под низко надвинутой вязаной шапочки, во все стороны торчали вихры светлых волос. Недолго думая, Бертран впустил девушку внутрь и задвинул чугунный засов.

— Ты что здесь делаешь в такой час? И сколько тебе повторять: я не отец, а всего лишь диакон…

— Отец с Гюставом деньги получили, — шмыгнула разбитым носом Жаннетта. — Они там празднуют… на столе плясать заставляли…

Бертран привычно разогрел похлёбку на каменке в кладовой и нарезал хлеба, пока гостья умывалась в медном тазу. Наскоро помолившись, они разделили поздний ужин и чашку чая. Девушка даже развеселилась, когда диакон закутал её в меховой жилет Мишо и уложил на тюфяк.

— Ты должна уйти до рассвета, пока не явится отец Раймон, — погрозил пальцем юноша. — Тебе скоро шестнадцать, представь, какие слухи поползут, если тебя здесь найдут! Нам обоим тогда несдобровать.

— Не уходи, — попросила в ответ Жаннетта, моля влажным щенячьим взглядом.

Бертран вздохнул и сел рядом, но тепло сразу разморило гостью, и она заснула, по-детски приоткрыв рот. Притворив дверь кладовки, диакон начал мерить пол широкими шагами — от престола до входа и обратно. Она звала. Она требовала. И что самое ужасное — он хотел подчиниться. Сделать всё, лишь бы она хоть раз улыбнулась.

Юноша смахнул пот со лба, взял свечу и вернулся в подвал. Ветошь пала к точёным ножкам красавицы, обнажая грудь, готовую вздохнуть. Изнемогая, Бертран прильнул к алым устам, которые показались горячими и солёными. Сверху донеслись двенадцать ударов часов с городской ратуши, но суматошный стук сердца заглушил и их, так что не сразу удалось расслышать:

— Отец Бертран…

Он обернулся и побледнел. Жаннетта, растрёпанная и печальная, сама протягивала хлебный нож. Жилет и шаль она оставила в кладовке, оставшись в платье, которое ей было мало и, наверняка, жало в бёдрах.

— Жанет… — начал он, и тут видение с окровавленными губами накрыло так яростно и жестоко, что Бертран застонал.

Очи налились багровым и всё-всё-всё, кроме статуи перестало существовать. Выхватив нож, он схватил девушку за волосы и полоснул по белому горлу. Тугой горячий поток хлынул прямо в глаза, диакон зажмурился и отпустил жертву. Она почти не кричала, но добить резким ударом в сердце ума хватило. Смочив дрожащие пальцы в крови, Бертран мазал и мазал рубиновые губы, плечи и соски. И падая в тяжёлое забытьё, он увидел то, чего так добивался — мёртвые уста ожили, разомкнувшись в хищной улыбке, но вместо зубов или языка показалась бездна, чёрная, как грех, и бесконечная, как сам Хаос…

Юноша не знал, сколько длилась тьма, но до сознания вернулся слух. Говорили двое, один с явно восточным акцентом, второй с северным.

— Сэм, может, Великий Змей ошибся? Суккуб сломала его всего за три дня!

— Йормунганд никогда не ошибается, ты же знаешь, Джамал. Нужно дать парню шанс.

— День слияния колец миновал совсем недавно. Может, Великий Шеша ещё не пришёл в себя?

— Уроборос не может ошибиться, — вмешался третий голос, удивительно мощный и тяжёлый. — Посмотрите на его волосы, Змей сам отметил его.

— Где я? — прошептал Бертран. Перед глазами плыли разноцветные пятна.

— Почему бы тебе не спросить, где крошка Жанетта? — возмутился "восточный".

Молодой человек попытался и снова потерял сознание…

"Oh, le piaf, mon piaf…" — мысленно простонал кардинал и вдруг понял, что произнёс это вслух.

— В чём дело? — голос Олега вернул в действительность. — Наш балбес расшалился? Ручонки распускает?

Здоровяк закрыл дверь в квартиру и, передав пакеты с продуктами Мартину, демонстративно закатал рукава. Валентин попытался дать дёру, но чтобы пробиться сквозь массивную фигуру кардинала, нужно было стать по меньшей мере призраком. Олег поднял вора за шкирку, пристально разглядывая.

— Бить-то тебя жалко, малец вон как славно навалял. Но надо.

Он быстро ткнул куда-то в область печени, солнечного сплетения и за ухом. Валентин только глухо охал и сдавленно матерился, сильно напоминая марионетку: руки бессильно повисли, голова свесилась набок.

— Выставь его за дверь. Пожалуйста, — попросила Иветта.

— Позже, с твоего позволения, — пробасил Олег, — чует моё сердце, этот поганец нам ещё пригодится. Глядишь, за три дня человека из него сделаем…

Голубоглазый мальчишка — будто брат-близнец недавней маленькой гостьи, уселся на диван, небрежно почёсываясь и с недоверием поглядывая на Валентина. Пижама едва не трещала на широкой груди, штаны еле закрывали колени, болтаясь на бёдрах.

— Ты кто? — пусто спросила Вета. — И откуда здесь взялся в моей пижаме?

— Рррем, — по-волчьи оскалился парень. — Женщин надо защищать.

— Угу, — задумчиво кивнула девушка, потирая виски.

— А особенно матерей.

— Угу…

— А твоя мама любила тебя?

Вета задумалась. Старые воспоминания отдавали болью и нежностью. А ещё мамиными духами — лаванда и роза, когда она склонялась, чтобы поправить одеяло, перед лицом всегда покачивался маленький золотой кулон в виде четырёхлистного клевера.