Владигор. Князь-призрак

Но стоило последнему из новичков скрестить шпагу с кем-либо из старожилов, как под дубовым потолком зала раздавался страшный удар колокола и тотчас гасла едва ли не половина свечей в люстрах. Неофиты замирали от ужаса, а когда приходили в себя, то обнаруживали, что вокруг них сомкнулось плотное кольцо старожилов, выставивших перед собой острые клинки кинжалов и шпаг.

— Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары! — торжественным речитативом восклицали они, подступая к растерянным неофитам.

Кое-кто из неофитов еще пытался сопротивляться, ватной рукой выставляя перед собой шпагу или кинжал, но от первого же удара старожила клинок со звоном летел на пол, а следом за ним, силясь вырвать из груди окровавленное лезвие, падал и сам неофит. Вскоре все новички с предсмертным хрипом корчились на мраморных плитах, а старожилы, побросав оружие, сидели вокруг них и, скрестив ноги, наблюдали, как их души покидают холодеющие тела.

При этом часть старожилов — по числу покойников — держала наготове нечто вроде тонких сачков для ловли насекомых, и в тот миг, когда над безжизненным телом возникало мутное белесое облачко, сачок подсекал его, и удачливый ловец скручивал обруч, не давая своей добыче выскользнуть из кисейной полости.

Уловленные таким образом души помещались в узкогорлые медные кувшины и переносились в верхнюю комнатку каменной башни, выложенной внутри ствола тысячелетней лиственницы. Кладка была сделана столь искусно, что лиственница по виду ничем не отличалась от своих многовековых соседей, и лишь внимательный взгляд замечал на ее коре легкий восковой налет, плотно заполняющий все трещинки.

Наверху, под самой кроной, в стволе зияло несколько дупел, образовавшихся на местах обломившихся ветвей и расширенных дятлами и непогодой до размеров небольших овальных окон, вполне достаточных для освещения каменных каморок причудливого сооружения. Сами каморки были невелики, так что на каждую вполне хватало одного окна.

Перед каждым окном стоял столик с множеством ящичков и массивной дубовой столешницей, изглоданной кислотами и щелочами до глубоких бархатно-черных рытвин. Зрительные трубы на тяжелых подставках, стеклянные колбы, медные и каменные ступки вечно попадали на эти неровности и, если бы не множество щепок, подпиравших их донышки, наверняка опрокидывались бы и раскатывались по всему столу, смешивая свое содержимое в неожиданных и не всегда безопасных пропорциях. Память обитателей башни хранила несколько таких случаев, один из которых закончился взрывом, выбросившим в окно неосторожного затворника и едва не сорвавшим верхушку давно омертвевшего дерева.

Впрочем, в тот раз все закончилось благополучно, но с тех пор в башне появился специальный служитель, дважды в день заглядывающий во все кельи и поправляющий щепки под донышками и подставками. В первое время он то ли по неопытности, то ли по небрежности нарушал порой сложное взаимное расположение стоящих на столешнице предметов, что вызывало вполне понятный гнев ученых затворников, но с годами движения этого служки приобрели такую отточенность, что обитатели келий даже не замечали, когда он появлялся.

Тогда ему стали поручать более сложные задания, одно из которых как раз и состояло в том, чтобы отнести в верхнюю келью медные сосуды с заключенными в них душами. По видимости это поручение не представляло собой ничего сложного, так как кувшинов было, как правило, не больше дюжины, а многоступенчатый подъем за много лет стал для служки настолько привычен, что он научился даже есть и спать при спуске и при восхождении по длинной винтовой лестнице.

Трудность этого поручения состояла в том, чтобы при доставке кувшинов в верхнюю келью никто из затворников не сумел коснуться медного сосуда не то что пальцем или дыханием, но даже взглядом. От долгого заточения дух обитателей каморок достигал такой силы и крепости, что мог отделяться от своей ветхой плотской оболочки и проникать сквозь любые преграды. В ходе упорных духовных упражнений некоторые из затворников научились не только проникать сквозь медные стенки кувшинов, но и влиять на заключенные внутри них духовные субстанции.

И здесь служку подстерегала главная опасность, ибо он не знал (да и не мог знать!), кто из затворников уже достиг той степени духовного совершенства, которая позволяла не только проникнуть в кувшин, но и вытеснить оттуда хилую душу неофита. Если по его недосмотру такое все же случалось, то эта бледная духовная немочь оставалась в келье и, потыкавшись по полкам и стенкам, в конце концов сливалась с ветхой плотью затворника, а закаленный дух затворника, заполнив собою кувшин и пройдя цикл преображения, возвращался в тело неофита, хранившееся в каменном погребе вместе с телами своих невольных попутчиков. Наутро все бездыханные тела восставали из небытия в своем прежнем, увечном, виде и выбирались из сырого каменного сарая, уже ничем не напоминавшего те хоромы, где столь внезапно оборвалось их роскошное предсмертное пиршество. Рыдван развозил их по кабакам, где они смешивались со всяким прочим сбродом. Но теперь, пройдя «цикл преображения», они уже не просто канючили перед кабаками, а следили за тем, что происходит перед их глазами.

При повторном посещении сарая они уже сами пронзали шпагами и кинжалами растерянных новичков и отправляли заточенные в кувшины души на вершину башни. «Цикл преображения» заключался в последовательном нисхождении кувшина через все кельи, в каждой из которых на его содержимое оказывалось определенное воздействие: сосуд нагревали, сыпали в него какие-то порошки, выставляли на лунный и солнечный свет и в конце концов спускали в погреб.

Если же при прохождении служки через кельи в одном из кувшинов происходила подмена, заметить это было практически невозможно: магистр духа (как еще называли затворников) так искусно имитировал повадки попрошайки, что выявить его под этой личиной мог только другой магистр, покинувший башню аналогичным способом.

Но был один практически безошибочный метод распознавания имитаторов. Дело в том, что каждый из них старательно увиливал от повторного посещения сарая: не кидался к рыдвану, когда тот останавливался перед крыльцом кабака, не орал «доколе?», не собирал мелочь, брошенную опричниками в дорожную грязь, зная, что при повторном посещении сарая ему придется пройти через новый «цикл преображения», после которого нищий выходит уже не просто осведомителем, но безжалостным убийцей, холодно и расчетливо пускающим в ход любое оружие — от яда в остром наконечнике костыля до чугунной гирьки на длинном ремне, позволяющей поражать не только лоб лошади, но и висок всадника.

Способность совершить подобное деяние проверялась после возвращения «дважды преображенных» к своим обычным занятиям: гнусавому нытью у кабаков и сопровождению всевозможных городских процессий, будь то свадьба, похороны или купеческий обоз. Дороги были узки, грязны, и потому путавшихся под ногами и колесами калек в лучшем случае бесцеремонно оттесняли на обочину, а в худшем — просто давили и сбрасывали уже бездыханное тело в сточные канавы вдоль заборов. В ответ на такую жестокость собратья погибшего поднимали страшный вой, ловко совали свои подпорки в деревянные колесные спицы и, когда в процессии возникал затор, без труда провоцировали драку, где в ход шло уже все — от зубов до булыжников.

В итоге на месте стычки оставалось один-два трупа с проломленными черепами, а еще двое-трое из участников процессии вскоре отдавали богу душу без всяких видимых причин. Через пару дней бедняга либо не просыпался поутру, либо снопом валился с седла, с хрипом закатывая глаза и раскидывая руки.

После этого нищих опять привозили в сарай, и здесь они проходили уже третий цикл, после которого становились тихими, незаметными и даже как бы слегка тронувшимися умом. Они уже не гнусавили, выворачивая ноздри и закатывая глаза, не хватались за полы купеческих и прочих кафтанов, но смирно сидели под складными холщовыми зонтиками, положив перед собой щербатые деревянные чашки.