Школа в Кармартене (СИ)

Предупреждая ненужные вопросы, лис снисходительно пояснил, что хотя такие слова, как «шуба», «шапка», «муфта», «воротник» в лисьем языке есть, они считаются некультурными, и их не принято произносить в приличном обществе.

В один прекрасный вечер Мерлин собрал всю школу в парадном зале и произнес самообличительную речь, что он делал всякий раз, когда студенты, по его мнению, нуждались в ободрении, то есть чрезвычайно редко.

Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:

– А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.

– Боже, какой ужас! – простонал Ллевелис. – Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. – Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.

Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:

– Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»

Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было.

Небрежное отношение Мак Кархи к самому себе до сих пор не позволяло ему предположить, что он может быть для кого-то кумиром, однако когда Мерлин разжевал ему эту мысль, гибкий ум Мак Кархи достроил всю остальную картину, и он ужаснулся собственной черствости в отношении Бервина, сына Эйлонви. Когда на очередном уроке поэзии Бервин произнес «и сонные леса в Лох-Килле» и остался смотреть расширенными глазами на появившуюся посреди класса большущую лису, которая, зевая, укладывалась на пол, Мак Кархи очень деликатно сказал:

– Я подумал о дополнительных занятиях с вами, Бервин. Это крайне привлекательная мысль.

Бервин испуганно съежился.

– Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.

Бервин кивнул и записал у себя в тетради: «среда, 4 ч.», и было видно, как дрожит его рука.

– Будет чай со сливками, – сказал Мак Кархи с ободряющей улыбкой. Бервин поднял на него испуганный взгляд, в котором явно читалось, что уж чая-то он никак не заслужил. Мак Кархи твердой рукой убрал привольно разлегшуюся лису и повел урок дальше.

У Кервина Квирта была одна загадочная черта: несколько раз в год он получал какое-то известие и ненадолго уезжал с совершенно убитым видом, не беря с собой почти никаких вещей. Потом он возвращался с видом человека, пролежавшего неделю в гробу, и все шло, как обычно. Правда была в том, что Кервин Квирт, происходя из ужасно аристократической семьи, не позволял себе расстраивать родителей и скрывал от них, что работает школьным учителем, чтобы их не хватил удар. Он успешно скрывал это уже триста лет, однако любой его отъезд домой мог оказаться отъездом навсегда, – если бы вдруг в родовом замке прослышали, что он вовсе не гостит у приятеля в горах Шотландии и еще менее того развратничает за границей. Кервин раз и навсегда решил для себя, что если известие об истинном положении дел дойдет до родителей, он разорвет все связи со школой, останется с ними и будет утешать их до старости. Помня слова, слышанные им в шестнадцать лет: «Никогда не забывай свое происхождение, сын мой, и не опускайся до недостойных занятий», – и относясь к отцу и матери более трепетно, чем многие послушные сыновья, Кервин Квирт, тем не менее, не видел своей жизни без науки и преподавал так, что у него на лекциях воспламенялись даже негорючие материалы. Всякое приглашение на домашнее торжество вызывало у него содрогание. Когда он уезжал на два дня, Мерлин на всякий случай прощался с ним навсегда и назначал ему замену до конца года. Когда Мерлин ворчливо спрашивал его по возвращении: «Ну, чем вас на сей раз развлекали в замке Лланэшли?», нужно было видеть, с каким выражением лица Кервин Квирт отвечал: «Лисьей охотой». Кервин Квирт, который стократно умирал при мысли о том, что может не увидеть больше своих учеников, в течение двух дней изображал легкомысленного молодого человека, который не в состоянии спокойно отстоять мессу, не трогая прихожанок за все места, который в жизни не поддержал ни одного разговора, кроме как о конских бегах, и который может ухнуть на перстни с камеями еще и не такую сумму. В действительности Кервин Квирт все аксессуары покупал уже дорогой, наспех и с гримасой отвращения на лице, и переодевался в модный на данный момент костюм в привокзальном туалете. Все это поистине исчерпывало. В школу он возвращался, как возвращаются домой, и измученно сообщал коллегам, что на этот раз пронесло. Родители же его были людьми очень крепкими и жизнерадостно выражали желание видеть своего наследника вновь и вновь.

В который раз на уроках истории Ллевелис пытался блеснуть, и неизменно из этого получалось нечто обратное его замыслу. Зная все до единой летописи, жития и анналы, он легко и изящно садился в лужу.

На последнем уроке истории Мерлин, говоря о герцогине Игрейне, вконец зарапортовался, велел всем вырвать из тетрадей последний лист и спросил, кто мог бы вместо этого четко и внятно изложить все, что следует знать о борьбе короля Утера с супругом Игрейны, герцогом Корнуольским.

Ллевелис решил, что настал его звездный час. Он поднял руку, был вызван, встал, расправил манжеты у мантии и, рассудив, что его повествование только выиграет, если он изложит всю тонкую подоплеку этой распри, начал:

– Еще задолго до вторжения римлян в Британию…

– Дитя мое, чувствую, что вы пошли по моим стопам, – бесцеремонно перебил его Мерлин. – Со мной однажды тоже вот такая вышла промашка. Помню, один очень верный приверженец короля был казнен как изменник. А все оттого, что я не успел объяснить, кто он такой. Прибежать-то я прибежал, а объяснить не успел. Я еще издали, подходя к плахе, начал речь о вреде смертной казни. Ну, как положено, пробежался по эллинам, перешел к римлянам… притянул за уши отцов Церкви… Словом, когда я дошел до современной схоластики, голова уже слетела с плеч.

Мерлин повертел на пальце кольцо с малахитом и, видя, что все ошеломленно молчат, добавил:

– Да. Чтобы пасть с должным треском, надо все-таки иметь до этого некоторый вес.

Разумеется, после этого Ллевелис забыл, зачем он вставал с места.

В середине своего полуночного урока архивариус Хлодвиг жестом фокусника извлек древнейший список саги «Безумие Суибне», «с отвращением выполненный монахом О’Клери», как гласила приписка в конце манускрипта. Все взбодрились и стали щипать друг друга, почувствовав, что намечается контрольная работа.

– Как О’Клери получил пурпурный, бирюзовый и оранжевый цвета, использованные в заставках и буквицах? Полное описание технологии. Кто напишет «раздавил комара» или «пролил сидр», на того я найду управу, – беззлобно пригрозил Нахтфогель. – Затем составите бестиарий, – велел архивариус и, полагая, что засадил тем самым всех за работу, принялся готовить себе кофе на каминной решетке.

Все тут же безотрывно вперились в глоссы и примечания на полях рукописи. О’Клери был истинным сыном своего народа, мрачноватым и беззаботным. «Что-то покойники мерещатся, и голова с утра болит, – доверительно начинал он приписку на полях справа. – Вчера ночью подрались с отцом О’Лири из-за природы Троицы…» Оторваться от творчества безвестного О’Клери было невозможно. Вся жизнь монастыря, ожидающего со дня на день нападения викингов, вставала перед глазами.