Дорога

Злость кричала во мне, злость и обида, и когда откричались они, отвизжали, то понял я: чушь несу, злую сопливую чушь, и не о том сейчас речь. Ладно, Пустотник, договорились – не уйду далеко! Близко буду, совсем близко… Вот только где?..

– Сдается комната. Вниз по коридору, через погреб, отодвинуть третью справа бочку и потянуть за кольцо над плинтусом. Хорошая комната, недорогая… темновато там для привередливых постояльцев…

Рядом со мной стоял хозяин. Толстенький, лысенький, розовощекий и пухлый. Он вытирал руки об клеенчатый передник и рассеянно поглядывал на приоткрытую дверь таверны. Он был похож на младенца, и стоял на широко расставленных ногах, с детской неуклюжестью.

– Я монстр, – сказал я. – Я преступник и маньяк. Жу-уткий. И вообще… Вот.

Он улыбнулся.

– Монстр, который любит малосольные огурцы… – протянул хозяин. – А меня зовут Фрасимед. Фрасимед Малахольный. Философ. Очень приятно познакомиться.

– В чем же заключается твоя философия, Фрасимед с неблагозвучным прозвищем?

Хозяин облокотился о стол и на секунду задумался… а я на секунду прислушался. Не было в нем лжи, и интереса лишнего не было. Тихо было и спокойно.

– Когда-то я был молод и много учился. От моих учителей и из книг я узнал о том, что море – это море, а глоток пива – это глоток пива. Потом я стал сомневаться. Я стал задавать вопросы, стал мучиться неразрешимым, и понял, что море – далеко не всегда море, а глоток пива – отнюдь не обязательно глоток пива. Именно тогда я облысел и обрюзг. А теперь…

Он помолчал, прислушиваясь к бряцанью сонного слепого кифареда.

– Теперь я твердо знаю, что море – это все-таки море, а вкус глотка пива не меняется от моих рассуждений. Кроме того, я знаю, что задающий дурацкие вопросы неизбежно получает дурацкие ответы. Теперь я спокоен. Я знаю все, что мне нужно.

Я поднялся из-за стола. Я думал спросить, почему он решился вмешаться в судьбу опального беса, но мне так хотелось промолчать и поплыть по течению…

– У меня был сын, – задумчиво сказал Фрасимед Малахольный, глядя на меня снизу вверх. – Он был неизлечимо болен и ему разрешили Реализовать Право до двадцати одного года… Что он и сделал. Ты совершенно непохож на него. Если не считать возраста. И того, что ты тоже болен. Неизлечимо.

– Я уже много лет живу… в этом возрасте, – сказал я. – Очень много лет.

– А разве в этом дело?.. Неужели ты хоть чуть-чуть изменился за предыдущие годы? И если нет – имеют ли смысл прожитые дни и века?..

– Наверное, ты прав, – кивнул я. – Мы не меняемся. Пошли в твою комнату.

…Ночью я выскользнул из своей новоприобретенной комнаты – второй выход позволял проскочить через узкий лаз на городскую кожевенную свалку – и, зажимая нос от вони намокших бракованных шкур, поспешил к казармам. У забора, с тыльной стороны жилого корпуса, находился тайник – если можно назвать тайником углубление в земле, прикрытое неподъемной с виду плитой. С помощью его бесы обходили разные мелкие ограничения на спиртное и цивильную одежду. Я подозревал, что найду там кое-что для себя – и не ошибся.

В тайнике лежал небольшой узел с моими вещами. Поверх узла был привязан трезубец ланисты Лисиппа с аккуратно зачехленными лезвиями, отчего боевой трезубец стал похож на невинный штандарт, или, скорее, на экзотическую швабру. Теперь я знал, кому я обязан оставленными вещами, и даже записка без подписи не смутила меня. Я знал автора. Спасибо, Харон… Я с удовольствием Реализовал бы твое Право на завтрашних Играх, но – не судьба… Извини, друг, сын друга… Извини…

Без помех мне удалось оттащить найденное имущество в погреб "Огурца", и легкость эта даже слегка разочаровала меня. Похоже, всем плевать на беглого беса Марцелла, и встреченные патрули Блюстителей выглядели, как обычно, беспечными и в стельку пьяными. Так что вернулся я, плюхнулся на жесткую лежанку, и в колеблющемся свете одной-единственной свечи развернул послание Харона.

"Они разогнали мой новый каркас. То есть не то чтобы разогнали, а предупредили, что ты в бегах, а остальные во время Игр могут отказаться работать со мной, и им ничего за это не будет, потому что при открытии объявят какие-то новые обстоятельства. Кастор сказал, что …л он все обстоятельства, и новые, и старые. Остальные молчат. Беги. Беги и не возвращайся. Все."

Я хотел бежать. Хотел – и не мог.

…Рассвет. Беги. Беги и не возвращайся. Возможно, я безумна; возможно, я – выродок, но я не хочу умирать. Эль-Зеббия, бегущий по пыльной улице со сломанным ассегаем. Ухмылка, широкая до неправдоподобия.

…Полдень. Беги. Они разогнали мой каркас. Остальные молчат. Придет, скажем, такой бесик в Зал Ржавой подписи, глядишь, и… Беги. И не возвращайся.

…Вечер. Закончилось открытие Игр Равноденствия. Публика визжит на трибунах. Харон, Леда, Право и новые обстоятельства… Беги. Путь, ведущий к пропасти – от края до рая…

…Ночь. Зашел Фрасимед. Занес поесть. Я вяло жевал, не чувствуя вкуса, и вполуха слушал нескончаемый монолог хозяина.

– Когда мне стукнуло девятнадцать лет, меня бросила любимая девушка. Жизнь потеряла смысл, и я пошел в канцелярию Порченых за разрешением на досрочную Реализацию. В канцелярии сидели двое. Один пожилой такой, рыхлый; другой – помоложе, с пышными рыжими усами. Они просмотрели мое заявление, и пожилой спросил: "Ты пишешь, что ты философ. Что это означает?"

– Это означает, – сказал я, – что я всем даю советы, как надо жить, но никто не хочет меня слушать.

Они посмеялись и отказали мне в разрешении, а усатый добавил, что на месте моей девушки он бросил бы меня гораздо раньше.

В тридцать пять лет я узнал, что мой сын неизлечим. Дети не должны умирать раньше своих родителей, и я снова понес в канцелярию заявление на Реализацию. Там сидел один усатый. Он постарел, и усы его стали пегими. "Я узнал тебя, Фрасимед-философ, – сказал он. – Ну и что ты делаешь сейчас?"

– Сейчас я никому не даю советов, как надо жить, – сказал я, – но люди от этого не стали жить лучше.

Он подумал и сказал: "Если ты нарушишь свое правило и дашь мне совет, как надо жить – я немедленно выпишу тебе разрешение".

– Вылечи моего сына, – сказал я.

Он возмутился. "Я не могу! И потом, это твой сын, а не мой – почему я должен его лечить?!"

– Это твоя жизнь, а не моя, – ответил я. – Почему я должен давать тебе советы?!

На следующий день нарочный принес мне разрешение. В нем не стояло ни имени, ни даты Реализации. Чистый подписанный бланк. Через семь лет я отдал его своему сыну.

…Уже уходя, Фрасимед задержался на пороге и равнодушно сообщил:

– Игры сегодня смотрел. Сколько лет не ходил, а сегодня надумал. Странные времена пошли, непонятные… На открытии вместо положенной жрицы из Архонтова семейства провинциалку какую-то пустили, из дебютанток; да и уходила серо – яду, что ли, выпила – я отвлекся и рассмотреть не успел… Народ зароптал, так объявили что в первом каркасе, где ланиста из Западных казарм выходить собирался, изменения будут. Дескать, впервые за историю Игр один из Пустотников заявку на участие подал. Бесы каркасные переглянулись и выступать отказались. Один промолчал, сам здоровый такой, бородатый, а глаза дряхлые-дряхлые… Да и он все больше у барьера отирался, а Пустотник хилый совсем оказался, тощий, вроде ящерицы – только бил он ланисту так, что до галерки слышно было. Тот уже и так, и этак, только все мимо да мимо, один воздух рубит, а Пустотник ухмыляется и ладонью его по морде, по морде, наотмашь… Бес от барьера кинулся – не выдержал чужого позора – так Пустотник даже не обернулся. Махнул сплеча, и вынесли беднягу. Сознание, что ли, потерял?.. Власти потом прервали стыд этот и объявили, что завтра продолжат. А после уж обычные бои пошли. Народу понравилось…

…Когда Фрасимед наконец убрался, я долго еще сидел на краю лежанки, пристально глядя в темноту перед собой.

– Я ушел недалеко, – сказал я довольно оскалившемуся мраку. – Я услышал все, что необходимо было услышать. Я приду. Клянусь твоей кровью, учитель Лисипп, гордый отец гордого Харона, клянусь краской от пощечин на лице сына твоего, клянусь… Я приду. Ни один бес не согласится добровольно выйти на Пустотника. Кастор согласился. И я приду. Приду…