Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм

— С конца весны Рубен приходил редко. В последний раз — три дня назад. Обещал вскоре взять меня с собой, чтобы я еще раз мог увидеть ОтцаМать. Ясно, что я не хочу предпринимать это паломничество. Я бы лучше умер спокойной и тихой смертью — сгорел бы в огне, вскипел в масле, был бы посажен в муравейник. Лучше уж так.

— Знает ли он, что я в Пурдоне?

— Конечно. Хотя он думал, что вы приедете несколькими неделями раньше. Помнится, он упоминал о некоем непреднамеренном ущербе, причиненном вам по случаю. Он уверен, что я никогда не осмелюсь предать его интересы. Честно говоря, я сомневаюсь, что он рассматривает вас как реальную угрозу — только не здесь, не в его владениях. Заблуждение — неотъемлемая часть его состояния.

— Где он непосредственно сейчас?

— Оправляется от болезни. Насыщается. Может, где-то поблизости. Диапазон его широк и непредсказуем. Может внезапно заявиться завтра. Может — и через полгода. Время для него значит все меньше и меньше. Время — это кольцо, а в Доме Бельфегора это кольцо сокращается, словно мышца.

— В доме?

Уголки губ Батлера дрогнули. Он произнес:

— Ячейка черных медовых сот. Отец Рубена наткнулся на нее во время миссионерской деятельности. И не понял, что это такое. Эта камера существовала до раскола континентов, до ледникового периода. Построившие ее люди давно превратились в прах. Могу объяснить, где это. Но настоятельно рекомендую вам ждать неизбежного здесь. Так будет безопасней.

— Ничего страшного, — решил я.

— Да нет, мистер Коениг. Страшного гораздо больше, чем вы можете себе представить.

— В любом случае, просветите меня.

Казалось, Батлер ничего иного и не ожидал. С радостью садиста он нарисовал мне карту.

Пещера была недалеко от лагеря.

После беседы с Батлером и перешедшей к ним суммы американской валюты многострадальный Хунг Чан вместе с младшим братом Ха согласились проводить меня до этого места.

Полчаса мы пробирались через кусты и ручьи, потом поднялись на крутой склон, заросший кустарником и заваленный обломками скал. В отвесной известняковой скале — вертикальная расщелина, словно узкая рана, высотой в человеческий рост. С помощью яростной жестикуляции и англо-китайского языка братья Чан объяснили, что будут ждать меня поблизости, на берегу реки. И удалились, сердито переговариваясь между собой.

Я присел, прислонившись к скалам, и зря прождал некоторое время: ничего, совсем ничего. Больше не в силах искать повода к промедлению, я осторожно приблизился к расщелине, держа винтовку наготове на случай, если в засаде притаился Хикс. Я сразу же заметил странные символы, нацарапанные на редких валунах. Некоторые знаки стерлись от времени, остались самые глубокие. Их смысл был тайной для меня, хотя я не сомневался в их языческом происхождении. На нижних ветвях окрестных деревьев висели маленькие скелеты птиц и белок. Они белели повсюду, словно сломанные зубы.

Судя по моему хронометру и тусклому солнечному свету, пробивавшемуся сквозь облака, в запасе у меня было около двух часов светлого времени. Надо подобраться поближе, осмотреть это место и поспешить назад, в лагерь золотодобытчиков, чтобы поспеть к ужину. Я никоим образом не был намерен бродить по этой лесной глуши в темноте, рискуя сломать ногу или еще что похуже; в глубине души я был городским мальчиком. Я перебегал от валуна к валуну, останавливаясь, чтобы оглядеться и убедиться в том, что не появились желающие меня подстрелить. Когда я добрался до вершины, с меня градом лил пот, а нервы были натянуты, словно скрипичные струны.

От расщелины распространялось зловоние протухшего мяса, разлагающихся внутренностей; бойня, кишащая опарышами. От мерзкой вони щипало глаза, разъедало горло. Из позаимствованного на ранчо «Медоносная пчела» носового платка я соорудил нечто вроде маски и прикрыл нос и рот.

Ребенок? Затаив дыхание, я прислушивался до тех пор, пока биение моего пульса не заполонило всю Вселенную. Нет никакого ребенка. Просто завывание ветра, врывавшегося в расщелину.

Я подождал, пока успокоюсь, и прошел сквозь проход, держа револьвер.

как красиво.

Я

вглядываюсь в темнеющее сквозь сосны небо.

Горят опаленные солью щеки. Здесь я лежу на галечной речной отмели. Смертельной хваткой сжимаю тяжелый револьвер. Рядом маячат непроницаемые лица братьев Чан. Они такие бледные, словно мука. Их губы беззвучно шевелятся. Их руки держат меня. Они тащат меня.

Я продолжаю глядеть в небо и наслаждаюсь вибрацией языка в процессе гудения: тра-ля-ля-ля.

Братья отпустили мои руки, медленно отошли, словно неживые, по сломанным веткам. Их глаза — дыры. Их рты. Я раскачиваюсь, припадаю к земле. Мой револьвер. Щелк. Щелк. Пусто. Но мой нож, мой Джим Боуи, как будто специально непонятно как оказался в руке. С-саа! Братья Чан — фантомы, удирают вприпрыжку. Лани. Миражи. Мой нож. Подрагивает в стволе дерева.

Почему я так счастлив. Почему должен скрываться среди листьев и грязи.

Дождь барабанит по крыше.

Время — кольцо. Время — как мышца. Оно сжимается.

коллоидная радуга

колонна лиц

кочующие споры

личинки

сияет мой восторг в море солнц

галактический параллакс

Я ел листья. Или, по крайней мере, рот мой оказался набит листьями. Между мерцающими ветвями струился солнечный свет. Меня вырвало листьями. Я заметил рядом ручей, уткнулся в него и сопел не хуже борова.

Все казалось маленьким и очень ярким. От моей грязной одежды шел пар. Испачканная блевотиной рубашка прилипла к животу, словно вторая кожа. Я опустился на колени на влажную хвою и стал разглядывать свои грязные руки. Они блестели, словно металлические бляшки на гробе.

Из паучьего кокона среди зеленых веток послышался ликующий хохот Батлера:

— Теперь ты достойно приправлен для него. То, что надо, Пинкертон. Приготовлен с подливкой. Пережеван и переварен. И если останешься жить, через двадцать лет станешь еще одними ходячими Челюстями.

И Профессор растворился в зелени.

Я старательно смыл грязь и кровь с рук. Ледяной водой умыл лицо, поусердствовал над слипшимся колтуном усов и волос, а затем макнул в воду и голову. От этого в ушах зазвенело.

Я помнил, как преступил порог.

Внутри пещера оказалась больше, чем я предполагал, и она была влажной.

В скале журчала вода. Пружинили заплесневелые корни секвой.

Гигантские статуи инкрустированы янтарем.

Вход в пещеру — светлый пласт; он вращался до тех пор, пока не превратился в неясное пятно на потолке.

Ноги мои теряют соприкосновение с землей, словно я невесом.

Уплываю от света, движусь к сырой бездне, пурпурному теплу.

Тьма расцветает, безбрежная и душистая.

Тарабарщина, и затем…

Я шел обратно в Сорокамильный Лагерь; мои мысли были приятно бессвязными.

Работа замерла, когда я оказался среди них. Все молчали. Никто не попытался остановить меня, когда я опрокинул в себя чайник и принялся жадно, словно зверь, пожирать вареный рис, хватая его горстями. Никто не шевельнулся даже тогда, когда я поднял ржавую лопату и направился в хижину Батлера, дабы засвидетельствовать свое почтение. И даже тогда, когда я вышел, перевел дух, метнулся к ящикам со взрывчаткой и достал несколько динамитных шашек со шнурами.

Я улыбнулся им во весь рот и не смог придумать ни слова.

Они стояли полумесяцем, неподвижные, словно изваяния. Я побрел прочь, в холмы.

Взрыв порадовал.