Империя страха

— Мне очень жаль.

— Я знаю. Спасибо.

— Важно, что ты не прекращаешь надеяться. В нашем распоряжении все резервы обычной медицины. Мы можем контролировать боль и постоянно проверять, нет ли рака. Если обнаружим, можем эффективно лечить.

— Да, конечно, — кивнул Майкл. Но его близорукие голубые глаза выразили понимание того, что доктор осознавал недостаточность своего предложения. Доктор вел себя по-деловому, скрываясь за бесшабашной седой прядью и зная, что может увидеть трехтысячный год, если только человечество сдержится от ядерного самоуничтожения. Вооружившись этой уверенностью, с абсурдной серьезностью он пытался убедить пациента, что тот, если удастся, доживет до шестидесяти или семидесяти лет, слабый и больной, изгой человеческого общества.

Что мог сказать Майкл в ответ на этот мизер, кроме как: “Спасибо. Я знаю, большего ты не можешь сделать”.

— Но есть надежда, — настаивал Чедвик. — Улучшив опознавание генов, скоро можно открыть дверь полному анализу человеческого генотипа. Это, верно, геркулесов труд: большое количество ДНК, сотни тысяч генов. Но над этим работают тысячи людей, и они постепенно выясняют механизмы контроля — включение и выключение отдельных генов в разных клетках. Подумай о нашем прогрессе со времени твоего рождения. Твой отец…

Доктор словно бы ожидал жеста прощения — чего-нибудь, освобождающего от отчаянных поисков, дающих надежду фраз и ободряющих заклинаний.

— Действуют ли таблетки? — спросил он, переключаясь на другой курс в поисках более безопасной темы.

— О да, — сказал Майкл. — Мне не надо принимать их все время теперь — только при сильных болях. Побочных явлений нет, если не считать кошмаров.

— Это хорошо.

Майкл не ответил доктору, только смотрел светлыми глазами, дополнявшими список его признаков. Только у обычных людей бывают голубые глаза, глаза цвета моря, в котором отражается небо.

Чедвик ждал, все еще водя руками в воздухе, будто надеясь найти комплекс лечебных пассов, обладающих оккультной силой. Ему нечего было больше сказать.

— Спасибо, доктор Чедвик, — повторил Майкл. Он сказал это спокойно, равнодушно.

“СПАСИБО”, — подумал он, с трудом поднимаясь и опираясь о палку.

“СПАСИБО”, — подумал он, проходя в дверь, открытую доктором.

“СПАСИБО”, — подумал он, взглянув на секретаршу, улыбавшуюся ему.

Он не знал, кому или чему обязан этой горькой, саркастической, неохотной благодарностью, но в ней недостатка не было, и он благодарил. К тому же все искренне жалели его, искренне пытались помочь, и он должен был ругать только себя, если их чувства и действия опоздали, чтобы сделать ему добро.

Когда сумерки растаяли, Майкл включил свет рядом с кроватью. Взял книгу по истории второй мировой войны, которую начал читать неделю назад, но быстро отложил ее. Интерес к книге пробудили торжества по поводу очередной годовщины окончания войны, однако энтузиазм быстро исчез. В книге было много политических комментариев и мало описания наиболее драматических моментов конфликта. Не хотелось читать о тонкостях дипломатии; хотелось описания крупнейших городов Европы и Африки, опустошенных бомбардировщиками, обрушившими на них огонь и отравляющий газ.

Подняв книгу опять, прочитал там страницу, но абзацы только напоминали, почему он прекратил чтение.

Со вздохом бросил книгу на столик рядом.

Послышался стук в дверь, он автоматически подвинул ноги, как бы желая убрать их с кровати и встать. Но резкая боль напомнила об анахронизме таких рефлексов, неподходящих для его нынешнего состояния. Он пригласил войти.

Несколько разочаровавшись, увидел входящего в комнату отца. Не потому, что не хотел видеть его — как раз наоборот, но его задело, что отец ждал ответа на стук. Эта вежливость показалась Майклу символом удаленности, так быстро увеличившейся между ними с тех пор, как старший Саузерн стал бессмертным, за два года до аварии.

Томас Саузерн, высокий мужчина, всегда сильный и красивый, теперь стал еще красивее — с черными и гладкими волосами, бледной и блестящей кожей, хотя часть его прежней силы, казалось, испарялась из него сейчас, когда ему не требовалось хранить свою молодость упражнениями и испытаниями.

Майкл знал, что раньше был похож на отца — выглядел обычным человеком, как отец, но осколки разбитого ветрового стеклаобезобразили лицо, хромая нога изменила походку.

Отец принес открытую бутылку вина и два стакана.

Он показал их, приподняв:

— Хороший кларет. Я привез его из Европы, думал, что тебе, может быть, захочется выпить его со мной вместе.

— Мне не хочется, — сказал Майкл и быстро добавил: — Хотя один стакан не повредит; это мило с твоей стороны.

Томас поставил стаканы на столик рядом, отодвинул книгу, взглянув на название, и осторожно налил вино. Затем принес кресло из угла комнаты, сел.

— Как ты себя чувствуешь?

— Думаю, что лучше. Точно, было хуже.

— С анальгетиками есть проблемы?

— Я к ним не привыкаю, если ты спрашиваешь об этом. Но боль остается, иногда очень сильная.

— Возможно, рано ходить так много. Не следует перенапрягаться.

— Дело не в ходьбе. Я могу терпеть боль, когда иду. Вот когда сижу или ложусь, боль сводит меня с ума. Но все о’кей. O'КЕЙ.

Наступила пауза. Томас Саузерн задумчиво кивал.

Его карие глаза, которые были раньше голубыми, встретили взгляд сына.

— Я говорил с Чедвиком по телефону, — сказал он. — Он мне сказал, что полностью объяснил положение и ты понял, но я думал, остался ли ты вежливым. Ему трудно излагать мысли на простом английском. Ты проследил, что он сказал об изменившемся гене контроля?

— Не совсем, — ответил Майкл. — Но это ведь неважно? Понимание терминов не дает объяснения — слова сами по себе не обладают волшебной силой. Факт это то, что я умираю, и до своей смерти буду болеть и переносить боль. Пониманием я не изменю этого.

— Я не знаю, может быть, и сможешь. Понимание — это вид силы, источник смелости. Если ты спасешься, в этом поможет лучшее понимание. Мы с каждым годом узнаем больше. Мы начинаем понимать, как действуют блуждающие цитогены, если мы это поймем, то сможем разработать новые биотехнологии. Понимание МОЖЕТ менять, Майкл, или открывать путь к изменениям. Возможно, это произойдет нескоро, но ты еще молод и у тебя будет лучший медицинский уход. Мы еще можем сделать тебя бессмертным, и боль не будет напрасной.