Основной конкурс (5 конкурс)

Разоблачили его на третью ночь. Опять он парил в лунатическом блеске над спящими братанами, слабо перебирая пальцами ног, и душа его пребывала не в этом душном, страшном, лагерном мире, а в другом, заворожённом, и не травы, не цветы, не синее-пресинее небо волшебны в том мире, чувствовал Вован, а доброта и воля, щедро разлитые по мириадам молекул бытия.

- Падла – домовой! Падла – домовой! – сдуру, со сна заорал козёл Муха на тумбочке, и рухнул от этого вопля Вован, растянулся на центральном проходе.

Смотрящие по бараку Гриня и Минай, зло позёвывая, разборку учинили. Потупился Вован, переминается с одной босой ноги на другую. У Грини на плече татуировка синеет зловеще: «Идущий в ад попутчиков не ищет».

- А ну покажь! – велят смотруны Вовану.

Что делать? Ослушаться невозможно. Медленно взмыл Вован, медленно проследовал вдоль брёвен маточных; дышит острой смесью табачного дыма, испарений сотни потных тел, постиранного белья. Лица арестантов приняли детские выражения.

- Твою мать через семь ворот да с погонами!

- Ёксель-моксель, да он по проволке это!

- По какой такой проволке, ёптерный ты малахай?

- По этой… едрёна-макарона… во! чубайсовской проволке! Нано которая!

- Идэ эта проволка? В рот тебе ноги! Ты ея пошугай!

- Астрал! Ёперный балет, чистый астрал!

- Чегой-то?

- Ну, ёшкин пистолет, когда человек помират, я-то знаю, то душа его, значица, отлетает с астральным телом к звёздам. А он, Летун то исть, зуб даю, его душа, конечно, летат живьём, ещё не умерши, вроде по ошибке… Аномалия, короче.

- Магия это, господа! Чис-та-я ма-ги-я! По-научному говоря, волш-ба!

- Не-е… Энто гипноз. Вот у нас у цирке, помню, один артист цельный зал гипнотизировал, пока евонные подельники кассу брали. И часы у Фильки Киркорова скрали – на миллион! Едва нашли потом. Цыгане работали.

- Так у тебя, Летун, погоняло Летун поэтому?

- Не, кликуха тут ни при чём. Я на одной работе долго не мог. Неделю – и сматывал удочки. Начальство возьмёт трудовую – а, летун, мол. Так и пошло – Летун.

Много ещё чего в ту ночь говорили в бараке, однако в конце концов угомонились, улеглись заново, а смотрящие решили так: ни гу-гу ни-ко-му! Минай, тяжёлый бритый полутатарин, кулак большой над круглой головой воздел, и Гриня толстым пальчиком грозит – не шуточки шуткуют. Вовану же велели:

- Не буди людей по ночам, не шляйся по воздуху, не пугай братву. Придёт твой час.

Час пришёл через пару дней. В барак подселили Малика. Удивительно было видеть среди грубых вещей и убогой обстановки зоны этого лощёного арестанта. Он – наверное, единственный из двух тысяч жильцов колонии – щеголял в белоснежной рубашке тонкого шёлка. Кожа у бандита молочная, в тон сорочке, и такая нежная, что крохотные ниточки сосудиков просвечивают. На зоне две тысячи серо-зелёных и жёлто-коричневых морд, а тут одна – цвета сливочного пломбира. Глаза у Малика светлые до прозрачности, но прочесть в них что-нибудь невозможно, потому как вся мысленная и чувственная работа в нём происходит по другую сторону непроницаемой маски. Холёная кожа и прозрачные глаза надёжнее металла скрывают внутренний мир, который бандит раз и навсегда выделил для себя из остального мира. Выделил – и очертил, огородил, замкнул намертво.

Малик не признаёт никаких законов, кроме собственных. Кто он, откуда – не ведает доподлинно никто. Менты зовут его по фамилии Маликом – так он проходит по документам. Воры, верхушка преступного мира, цедят сквозь зубы – Малой. От рядовых зеков Малик требует, чтобы к нему обращались загадочным словом Нагваль. Один профессор, севший за взятки от студентов, объяснял: мол, Нагваль – это древний маг то ли ацтеков, то ли майя, который имеет от природы двойную энергетическую силу и способен сдвигать точку сборки других людей. Какая такая точка сборки? Лагерная братва этого не понимает и за глаза кличет Малика чисто по-русски Колдуном. Но профессору из уважения и на всякий случай определили двойную порцию сахарку.

И вот Колдун оказался в бараке Миная и Грини.

Сказать, что Малика боятся, будет не совсем правильно; это более сложное чувство, как смесь разных ароматов – запахов роз и полыни, тройного одеколона и мужского пота, женских духов и мочи, рысистых лошадей и росистых ландышей. Боялись, восхищались, уважали, презирали – всё разом. Людей по-настоящему умных на зоне мало, а впечатлительных хватает. Колдун имеет несметные богатства; поговаривают – сотни миллионов долларов. Денежки упрятаны в импортных банках; упрятаны, однако же не спят, а работают: на Малика трудятся бригады лучших международных бухгалтеров и адвокатов. Он легко греет любую зону, за что и не трогают его паханы; любому менту Малик может купить квартиру - и покупает избранным. О происхождении его капиталов говорят разное, но сходятся в том, что грабил он по молодости, в лихие девяностые, банки, обменники, инкассаторов. Проделывал это жестоко и цинично, трупами устилал пути отхода. Однако при нем самом живых денег сроду не находили: каким-то образом весь хабар он немедленно переправлял за границу, а там уж добыча оседала в респектабельном банке. И оружия огнестрельного Малик в руках не держал. Банда его, случалось, за один вечер в нескольких местах жгла, взрывала, убивала, но стволами и прочими опасными игрушками заправляли парни Колдуна, а при нём – лишь одна финочка безобидная. При арестах лично ему убийства или руководство бандой предъявить не могли, тем более что адвокаты зверьми, на задние лапы вставали, и получал Малик то пять, то шесть, то семь годочков. На зоне Колдун мгновенно выкупал у мусоров приличное помещение – какой-нибудь домик завхоза, окружал себя компьютерами и умело командовал из-за колючки своими капиталами. Его финансовая империя росла; деньги он жутко любил, до нервной дрожи.

- Вот, на дембель пошёл, - усмехнулся Малик мокрыми губами Грине и Минаю. – Надо в ваших краях добить полгодика. Мне в библиотечке кой-какой ремонт шаманят, аппаратурку ставят, так что денечка два у вас перекантуюсь. Не против?

Смотруны не возражали искренне. А что – знатный постоялец. Лакеи ему уже шконку свежим бельём заправляют, притартали раскладной столик, кожаный баул с личными вещами, спортивную сумку с припасами. Колдун первым делом вынул из баула зеркало, любовно отёр; затем хрустальные стаканчики, коньяку бутылку; горкой из спортивной сумки высыпал апельсины.

- Вот, вроде прописываюсь! – и для забавы десяток апельсинов швырнул наугад братве – кто поймает. Финкой знаменитой с наборной ручкой рассек несколько плодов. Об этой финке легенды в воровском мире ходят. Рассказывают, что Малик с ней с тринадцати лет не расстаётся: то ли брат старший, погибший, ему её задарил, то ли он первого фраера этим ножичком завалил ещё в пацанском возрасте. Сколько уж раз финку изымали при арестах, но Колдун всегда выкупал любимую игрушку. Так и объяснял ментам: перо берегите, дорого дам; а исчезнет – и детей ваших не пожалею. Понты понтами, а в последний раз полковнику-сыскарю вроде бы Малик «мерс» новый пригнал из Германии за этот ножичек. У богатых свои причуды.

- Ну, с новосельицем!

Выпили по второй.

- И где же, - говорит вдруг Малик, - ваш парень-акробат?

Переглянулись Гриня с Минаем: кто продал? Не иначе Муха-козёл! Ну, ответит гнида за парашу. Делать нечего, крысятничать поздно – зовут Вована.

Летун явился, глянул тревожно на апельсиновое золото, на гашишные огни в родниковых глазах Колдуна, на мерцающее сквозь капли сока лезвие бандитского талисмана, на узкий мокрый рот. Змеились, извивались зловеще губы Малика, ломались углом.

- Какая ходка? За что страдает?

- Третья, - Гриня отвечает. – Тяжкие телесные. Он у нас к животине больно слаб. То птичку спасает, то собачку, то… хе-хе! В последний раз на драндулете типа мопед из деревни в деревню ехал. А по обочинам проселочной дорожки стадо паслось. В том числе кобылица с одной стороны, ну а жеребенок, значица, с другой. Драндулет-то напугал дитя лошадиное, оно и кинулось к мамке через дорогу, аккурат под колеса нашего Летуна. Получился маленький цирк: грохнулся наш ездун через руль в дорожную пыль. Лежит, глотает ее. А пастух с перепугу схватил бич и давай охаживать жеребенка, а тот за мамку прячется. Летун поднялся едва, выплюнул передние зубы вместе с дорожной грязью, вырвал у конюха кнут да как звезданет его – за жеребенка, значица, мол, не обижай маленьких. И ударил-то всего разок, но в конец кожаного бича был вшит свинцовый шарик; вот и вылетел у пастуха глаз со косицею. Несчастный случай, в общем, но – тяжкое телесное…