Беовульф

— Что ж, их можно понять. — Беовульф вернул рог Хродгару.

— Разделаешься с Гренделем — рог этот твой.

— Большая честь, государь.

— Честь по достоинству. Никакая награда не будет слишком велика за столь грандиозный подвиг.

Но Беовульф уже забыл про короля и рог, вслушиваясь в голос королевы Вальхтеов. Впервые с начала своего путешествия он почувствовал в глубине души тягостное сомнение. Может, и не победой закончится его противостояние Гренделю, может, смерть настигнет его в стенах Хеорота. Глядя на Вальхтеов, слушая ее, понял он, что рог — не единственное сокровище, которым обладал Хродгар. Вот она завершила балладу, арфист вернулся к своему инструменту. Беовульф одним прыжком оказался на столе. Ощущая на себе взгляд королевы, он принял от одного из своих танов кубок и поднял сосуд над головой.

— Государь! Государыня! Народ Хеорота! — зычно возглазил он, и все взгляды притянулись к нему, все внимали его словам. — Сегодня мы, я и мои таны, увековечимся своею доблестью во славе или канем в забвение, заслужим жизнь вечную либо смерть и презрение.

Зал взорвался приветственными возгласами, а Беовульф видел лишь глаза королевы Вальхтеов. Она улыбнулась, но в глазах ее читались неуверенность и печаль. Еще мгновение, и она отвела взгляд.

7 Шагающий сквозь ночь

Гренделю снилось теплое лето, тихий вечер на пороге его пещеры. Он сидел на валуне, наблюдая закат, впитывая ароматы зелени. Небо озарено было богиней Соль, погоняющей своих коней к западу, на востоке сгущалась тень преследующего ее небесного волка. Грендель пытался вспомнить имена коней, впряженных в колесницу богини, имена, которые он выучил в детстве, которые ему называла мать. Но голову его вдруг пронзила ужасная боль, как будто он во сне своем умер и вечно голодные личинки и черви принялись выедать ее изнутри, а трупные вороны долбили клювами глаза и уши. Однако знал он, что боль эта вызвана не червями и не птичьими клювами.

Нет, боль неслась к нему из открытых окон и дверей Хеорота, отравляла ветер, давила на землю и скалы. Мерзкую песнь изрыгала жестокая самка человека, умышленно, чтобы причинить ему боль, врыться в его голову и разорвать ее изнутри, разорвать очарование тихого летнего вечера. Нет, не от волка Сколла убегала богиня Соль. Грендель видел, что прогоняет богиню пороясденная двуногими какофония, эта человечья самка своим гнусным голосом. И он позвал мать, которая следила за ним от входа, укрываясь в тени от косых лучей заходящего светила.

— Матер, сделай, чтоб стало тихо. Прошу, останови их.

— Как же я могу это сделать? — Она моргнула золотыми веками, вспыхнули ее золотые глаза.

— О-о, я покажу тебе, как. Это нетрудно. Это очень просто. Для тебя это пустяк. Они хрупки…

— Ты обещал… — тихо зашипела она.

— Я обещал вытерпеть, но нет сил моих стерпеть это…

— Ты обещал…

И Грендель во сне закрыл глаза, надеясь, что тьма смягчит жестокий вой поющих, стоны флейт и бренчание арф, буханье барабанов, пьяные вопли самцов и самок этих отвратительных животных. Он крепче сжал веки и поплыл в то тихое время, когда боль еще не возникла в его голове. Хеорот еще не построен, король еще не нашел свою королеву. Грендель еще дитя малое, он играет в полумраке пещеры в какую-то свою, известную лишь ему игру, играет горсточкой ракушек и хребтом тюленя. Какой-то день, похожий на любой из множества похожих друг на друга.

— Он никогда тебя не найдет, — шепнула мать из озерца.

Грендель прекратил игру, посмотрел на воду, в которой спокойно покачивалась его мать.

— Кто? — спросил он. — Кто меня не найдет?

Ответом ему был лишь громкий всплеск,

и взгляд его снова обратился к ракушкам. Одна жемчужница, четыре морских улитки, две рогатых раковины… Он пытался вспомнить, что это означает по правилам его секретной игры. Он только что ясно представлял себе это, но вдруг все забыл.

— Об этом нельзя спрашивать, матер?

— Я не смогу все время тебя охранять, — сказала она с сожалением, с печалью в голосе, с досадой. — Они слабы, да, очень слабы эти люди. Но они убивают драконов, убивают троллей, они воюют, убивают друг друга и держат судьбу мира в своих мягких хилых руках так же, как ты держишь свои ракушки.

— Тогда я не пойду к ним, — успокоил он ее. — Я останусь здесь, спрячусь… с тобой. Они не нужны мне. И я не покажусь им.

Грендель опустил ракушки на каменный пол пещеры рядом с тюленьим позвоночником. Он забыл правила этой игры. Возможно, их никогда и не было, этих правил.

— Зачем они убивают драконов?

Мать вздохнула и подплыла к берегу.

— Потому что они сами не драконы.

— И потому же убивают троллей?

— Они не тролли. Нет у них ни пламенного дыхания, ни драконьих крыльев, ни силы троллей. Они полны зависти и страха. Их переполняет жажда разрушения, они уничтожают все, до чего в состоянии дотянуться, все портят. Славу видят они в разрушении и убийстве. Страх, зависть, жадность гонят их по миру, заставляют хватать и захватывать, покорять мир. И я не смогу тебя прятать всю жизнь, дитя мое. Твой отец…

— Отец… — повторил Грендель. Он удивлен. Никогда он не задумывался об отце, не считал себя даже растущим без отца — он знал, что родила его мать, и ничего иного ему и в голову не приходило.

— Твой отец… убил дракона, — прошипела она из воды.

— Он не умел прятаться, мать, этот бедный вёрм [44], а я останусь с тобой. — Грендель сжал пальцы, и хребет тюленя рассыпался в труху. — Я останусь здесь, и они меня никогда не найдут.

— Ты обещаеш-ш-шь, — ледяным шорохом донеслись до него слова матери, от них веяло опасностью. — Но обещания нарушаются, слишком просто нарушить обещание…

Грендель открыл глаза, вывалился обратно из пещеры, из того потерянного неведомого, никогда не бывшего дня, свалился туда, где начался его сон, — и вот он снова сидел возле своей пещеры, следил за исчезающим солнцем, и уши его резал вой этой желтоволосой сучки короля Хродгара.

— Почему я не выношу этих звуков, матер? — простонал Грендель, глядя в пылающее небо. — Это всего лишь песни, так? Ведь это лишь шум, не мечи, не топоры, не копья. Писк жалких существ, которые утешают сами себя, бодрятся во тьме. Почему такая мелочь мешает мне жить?

Мать у входа в пещеру дробила зубами кости, высасывала из них мозг, не отвечала.

А арфы Хеорота обезумели. Дикая какофония рушила стену Мидгарда, как будто последний день настал. Соль покинула небо, оставила его тьме, ночи, волку-преследователю. Грендель впился когтями в почву, уперся ими в скальную основу. Из ноздрей его капала кровь, окрашивая землю под ногами.

— Ареак, — бормотал он, вспомнив наконец имена коней, впряженных в солнечную колесницу, отгадывая загадку, которую ему никто не загадывал. — Арвак и Альсвинн зовут их [45].

Он заскрипел зубами. Но он всего лишь Грендель, не убивший ни одного дракона, а песня валила вековые деревья и трясла землю под его ногами. Песня спугнула даже его мать, морскую нимфу, дочь гиганта, грозу озер. Еще мгновение, и зубы Гренделя рассыплются в пыль и рассеются изо рта его.

— Я должен проснуться, — зарычал он, булькая кровавыми пузырями. — Я немедленно проснусь. Я лишь сплю, боль снится мне. Шум — лишь сон… Я проснусь, прогоню сон…

Грендель открыл глаза. Он более не спит, он один в своей пещере, лежит под оленьими и медвежьими шкурами. Вечер, матери нет, но боль осталась, и поток звуков заливал пещеру, крушил уши, бил в них, как прибойные волны в береговые рифы. Грендель тонул в этом звуковом прибое. Челюсти его разошлись, и из пасти вырвался рев, изверглись мука и ярость, помчались вдаль, над лесами, болотами и холмами. Но его мощный голос казался ему легким шорохом в сравнении с мучительным звуковым прибоем проклятых мягкотелых. Он обернулся к пещерному водоему. Где она? Как попасть к ней? В глубину, прижаться к ее груди, обрести покой, спастись от уничтожающей все вокруг, мертвящей жизни жалких людишек…