Страх

Лента бича развернулась в воздухе, и измочаленный кончик его чиркнул под левой грудью непокорной. Девушка выгнулась, по телу ее пробежала длинная судорога, и рот приоткрылся, пытаясь вытолкнуть крик. Второй удар отшвырнул ее назад, и рабыня слетела с помоста, в угрюмую толпу живого товара.

Якоба трясло. Жесткий зимний озноб, озноб среди полуденной сутолоки и потных тел, и над всем этим – холодное, зимнее лицо шейха секты Вечного Отсутствия.

– Вот видишь, – проповедник тронул лекаря за локоть. – Ты дрожишь… А я не могу. Я ночевал в храме, я писал Книгу Небытия, и получил то, о чем просил. Бесстрастность – вот то, что дал мне Сарт, и бесстрастность стала сердцевиной дерева моей жизни. Ты говоришь мне о погибших, девушка корчится под бичом, убийца Лоренцо пьет чужие души – умом я понимаю все это, но ничто больше не трогает меня! Я просил – я получил. Я шейх, я имею учеников, душа моя смотрит на мир незамутненным взглядом – и я проклял бы свою чистую равнодушную душу, если бы не был безразличен к ней… Стоит ли учить такому, упрямый лекарь Якоб? Я – учу.

Якоб попятился назад. Надежда на Отсутствующего растаяла зыбким миражом пустыни. Ему было все равно.

– Я не встану на пути Лоренцо, – продолжал шейх. – Я не стану мерить наш вес на весах судьбы. Может быть, камень моей природы и выдержал бы огонь его страха, но я просил у Сарта бесстрастность и не просил бесстрашия. Я не стану искушать небо. Извини – и прощай.

Возможно, все было именно так. От возможного до невозможного – один шаг в базарной толчее, и вот клетчатое покрывало скрылось за поворотом…

13

…Лишь споткнувшись о что-то мягкое и услыхав нестройный гул голосов, Якоб пришел в себя. Ноги, еще недавно мерявшие путаницу переулков Города, принесли его ко входу в один из многочисленных портовых кабаков. А споткнулся он о пьяного в стельку сапожника Марцелла, доползшего до порога в поисках отдохновения и решившего, что от добра добра не ищут.

Будь оно все проклято… Чем это место хуже любого другого?! Во всяком случае, никому не придет в голову искать его здесь. Якоб переступил через всхрапывающего Марцелла и быстро спустился вниз по скрипучим ступеням.

На него обрушился пьяный гам, звон посуды, истеричный визгливый смех девиц, шальная разухабистая песня, обильно сдобренная непристойностями, стук катящихся игральных костей – забыться, пересидеть, расслабиться… Забыться – и забыть.

Спросив себе кувшин вина и запасшись грубой глиняной кружкой, Якоб присел за свободный столик в углу и обвел таверну взглядом. Хорошо было бы напиться до беспамятства, подобно Марцеллу, и наплевать на все хотя бы на несколько часов… Он налил полную кружку и залпом выпил, даже не почувствовав вкуса.

…Спустя некоторое время Якоб сидел, ссутулившись и бездумно вертя вокруг пальца перстень с бордовым камнем. Он не замечал, что с каждым поворотом перстня камень наливался густыми отблесками, становясь все ярче, а свету в таверне становилось вроде бы все меньше.

Непослушные пальцы косо скользнули по граням камня, и тот неожиданно поддался и отошел чуть в сторону. Уже захмелевший Якоб с минуту тупо глядел на сдвинувшийся камень, потом надавил сильнее. Открылось небольшое углубление в оправе, где лежало пять-шесть лиловых ноздреватых зернышек. "Яд", – безразлично подумал лекарь и вдруг стал мучительно быстро трезветь. Яд!.. Вот оно – оружие! Нет, этого снадобья он не знал, зато отлично знал, что обычно хранится под камнями перстней. Вряд ли отрава действует мгновенно – во-первых, такие яды редки… кроме того, убийце обычно нужно время, чтобы уйти и отвести от себя подозрение. Значит… Никто не станет выяснять, отчего умер старый монах Лоренцо; а потом Якоб придет в канцелярию и скажет кади, что смертей больше не будет. И пусть уж судья решает…

– Приятно будет встретить христианина в этом языческом вертепе! Разрешите присесть?..

Якоб поднял голову и судорожно сдвинул камень перстня на место. К его столу приближался монах в серо-коричневом одеянии с капюшоном. Монах приветливо улыбался, а Якоб все никак не мог оторваться от его щурившихся глаз. Фра Лоренцо!..

– Я все же могу присесть, сын мой?

Якоб с трудом очнулся и кивнул, проглатывая застрявший в горле плотный и шершавый комок. Монах поставил на стол свой кувшин и кружку. Некоторое время они сидели молча, и Якоб старался не отрывать взгляда от щербатых досок столешницы. Испуг бился в мозгу лекаря, не находя выхода.

"Догадывается ли он? Да нет, откуда… Случайность. Странная случайность… Я…. Я боюсь его! Боюсь… Сейчас! Сейчас или…"

В этот момент что-то с грохотом обрушилось в противоположном углу, и фра Лоренцо неторопливо обернулся на шум. И Якоб решился.

Лекарь, целитель – насилуя кричащее естество, он перегнулся через стол и одним быстрым движением сдвинул вспыхнувший камень над кувшином монаха. Лиловые зерна исчезли в винном омуте, и Якоб облегченно выпрямился. Все. Дело сделано. Сейчас он удостоверится, что Лоренцо выпил вино, и уйдет – уйдет домой…

Священник наклонил кувшин над кружкой, затем отставил его в сторону и сделал глоток.

– Вино сегодня не ахти, – заметил он.

Якоб вздрогнул и сжал камень перстня в ладони.

– Вас что-то беспокоит, сын мой? – участливо спросил священник.

– Н-нет, – выдавил лекарь. – Устал.

– Да, труден земной путь человека, – согласился священник.

Якоба не покидало ощущение, что он разговаривает с чем-то ненастоящим, поддельным; словно приветливо улыбающееся лицо монаха, его седые волосы, пальцы, сжимающие кружку – все было лишь оболочкой, которая по привычке продолжала есть, пить, говорить, улыбаться, создавать видимость жизни до того часа, когда…

– Труден путь человека, – продолжал между тем фра Лоренцо, – труден, и многими грехами усыпан. Не желаете ли исповедаться, сын мой?

Господи… Исповедь! Человек выплескивает из себя мучившее, наболевшее, облегчает душу, раскрывает ее – и мрак, демон под личиной священника впитывает душу в себя, убивая кающегося его же собственным страхом! Конечно, он может и по-другому, но исповедь… Будь ты…

– Вы боитесь, сын мой, – это прозвузало как утверждение. Как приговор.

Монах привстал, и Якоб, холодея, впился в неясные образы, проступившие перед ним в винной духоте погребка. Вот они все четче, приобретают форму… И в сгустившемся напряжении лекарь не заметил, как горбатый оборванец за соседним столиком скользнул к компании изрядно подвыпивших матросов и горячо стал шептать на ухо их предводителю, показывая на застывшего Якоба и священника. Предводитель, здоровенный детина с серьгой в ухе, кивнул и сделал знак своим приятелям.

…Тяжелая рука, с размаху опустившаяся на плечо лекаря, вывела его из болезненного оцепенения.

– Ах ты, поганый соглядатай! – над Якобом возвышался чуть пошатывающийся моряк в простой синей блузе и красной головной повязке. У пояса висел тяжелый матросский тесак, скорее напоминающий короткий меч. За спиной моряка толпилась хмурая компания ему подобных.

– Это вы мне? – Якоб еще не вполне пришел в себя, хотя понимал, что обязан жизнью вмешавшемуся моряку. Ответ лекаря вызвал у завсегдатаев взрыв хохота.

– А кому ж еще?! Ну уж во всяком случае, не твоему собутыльнику в рясе! Тем более, что ворон уже смылся… Точно – смылся! Парни, здесь дело не чисто! – зарокотал возбужденный моряк, продолжая сжимать плечо Якоба своей увесистой пятерней.

– Я не соглядатай, – сказал Якоб, стараясь выглядеть как можно безобидней. – Но если вы настаиваете, я уйду.

– Разумеется, уйдешь! – взревел матрос. – Только не сразу! Вот станешь совсем красивым – и уйдешь!..

Он на мгновение отпустил Якоба и с неожиданным для пьяного проворством выхватил тесак. Якоб инстинктивно отшатнулся, и оружие, очертив сверкающий полукруг, с тупым стуком врубилось в стол. Пальцы моряка на долю секунды выпустили рукоять, и лекарь понял, что терять ему уже нечего. Якоб с трудом выдернул тесак и, не целясь, ударил наотмашь. Удар прошел мимо, и не удержавшийся на ногах лекарь шлепнулся обратно на скамью, а нож воткнулся в столешницу на локоть левее своего первоначального места.