Кукушка

«Аминь! Аминь!» — отозвались все шестеро, выпили и шумно зачавкали варёными колбасками, которыми был набит висевший над костром котелок.

Хесус де Понте оторвался от горлышка и перевёл дух:

— А-ах! Хороша водочка! Крепкая, на жжёном сахаре… Где брал?

— В зелёном вагончике, у мамаши Кураш. А что?

— Хороша!

Певец у ближнего костра умолк (наверняка, чтобы тоже глотнуть вина) и только после этого закончил:

И больше он не пел.

Некоторое время все сидели молча, размышляя то ли над словами песни, то ли над своими судьбами. Мануэль Гонсалес неотрывно смотрел в огонь, поглаживая меч, лежащий у него на коленях. На мгновение воцарилась тишина, такая полная, что стало слышно, как плещется вода в канале и хрустит сухая листва под ногами дозорных. Ветер, налетавший резкими порывами, трепал косые лепестки огня, дул в горло брошенной бутылки и производил унылый гул. Потом все стали обсуждать положение повстанцев за стенами осаждённого города. Большинство сходилось во мнении, что сидеть им там осталось недолго.

— Обжоры и пьяницы эти нидерландцы! — ругался Альберто Гарсия — лысоватый здоровяк с мясистым носом. — Нам вот, испанцам, довольно двух фиг на ужин. А эти ублюдки уже, наверное, подъели все запасы, перебили всех собак и кошек и теперь грызут сыр из мышеловок и кожаные кошельки. Говорят, они жрут уже лягушек и крыс. В городе чума. Так-то! Знай наших!

Насчёт «двух фиг на ужин» можно было и поспорить: сам он сейчас держал на алебарде над огнём ощипанного каплуна и время от времени тыкал его ножом, проверяя, насколько тот успел поджариться.

— Так им и надо! — поддакивал ему Хесус, и все кивали, соглашаясь. — Сколько можно нам тут сидеть? Но ничего: подмоги им ждать неоткуда, а провизию так запросто, как раньше, им не подвезти. Ещё месячишко-другой, а там нагрянут холода — и мы возьмём их голыми руками. Сами нам ключи вынесут, на серебряном блюде, ещё будут умолять, чтоб мы их взяли.

— Чушь! — орал Гарсия. — У них слабые стены, устарелые рвы, и больше ничего. А наши мортиры бьют сорокашестифунтовыми ядрами, а это тебе не баран чихнул! И потом какой там, к чёрту, голод, если они на ночь коров выпускают пастись?

— Иди ты!..

— Я сам видел! Я просто в темноте лучше вижу, это вы слепошарые. Говорю тебе: есть только одни ключи от этого проклятого городишки, это наши пушки, и я не хочу никаких других!

— Не хочешь, так иди под стену! Давай беги — там тебе всыпят горячих, обольют кипяточком, сбросят на голову камешек величиной с корову, вот тогда попляшешь! Это тебе не батальонный сортир приступом брать, как ты давеча, когда у тебя живот скрутило. Шесть дней назад мы выпустили шестьсот ядер по Белым воротам, а по Петушиным — ещё семьсот. И что? Прошла ночь и словно не было пушек! Всё отстроили заново. У них там, наверное, запас камней на три войны. Caray! У них даже женщины дерутся, а дети подтаскивают на стены корзины с камнями! Лично я предпочитаю ждать, пока они там сами передохнут.

— Всё равно, — упорствовал Альберто Гарсия. — Думается мне, принц только из честолюбия сопротивляется королю; он хочет, чтоб его боялись — тогда он удержит города как залог. Я слышал, герцог предлагал ему полное помилование и поклялся вернуть ему и его людям все их владения, если тот покорится королю. Если это случится, придётся снять осаду, и тогда получится, мы зря тут проливали кровь.

— Чтобы Оранжевый сдался? Как бы не так! Помилование, ха! Он же понимает, что если и получит его, то только так же, как Эгмонт и Горн — с полным отпущением грехов! Нет, нам придётся сидеть здесь до последнего.

Мартин Киппер поднял голову и мутным взором оглядел спорящих.

— Послушайте… что я скажу… — с трудом выговорил он, после чего уронил голову на грудь и захрапел.

Все захохотали, но даже хохот не смог его разбудить. Тут вдруг послышались надсадный кашель и шаги, и костёр осветил круглую физиономию полоумного Смитте.

— Мор!!! — крикнул он так громко и внезапно, что все вздрогнули.

— Тьфу на тебя! — выругался Хосе-Фернандес и перекрестился. — Чего ты людям покоя не даёшь? Угомонись, иди спать!

Но толстяк и не думал «угомоняться».

— Мор! — снова повторил он и, воздев палец, обвёл всех сидящих строгим взглядом. — Ибо сказано в Писании: придут Четыре Всадника, а имена им — Мор, Глад, Война и Холод! Они уже пришли в тот град земной! — Он указал на темнеющие вдалеке стены Лейдена. — Хотите, чтоб они пришли сюда, за вами?

— Это что ещё за чудо?! — удивился Хесус, которого, казалось, вообще ничто не могло пронять.

Родригес даже вздрогнул — так этот возглас походил на памятный крик Санчеса, когда они впервые встретили безумного толстяка.

— Это Смитте, он ненормальный, — пояснил Хосе-Фернандес. — Мы нашли его, когда искали рыжего колдуна. Отец Себастьян решил, что он может быть нам полезен.

— Колдуна? Какого колдуна?

— Травника, — пояснил Родригес. — Это травник по прозвищу Лис.

— Травник, травник… — проворчал каталонец, плюнул в костёр, почесал поясницу, подумал и снова плюнул в костёр. — Он у меня уже в печёнках сидит, этот травник! Этот brujo как арбузное семечко: чем сильней его сжимаешь, тем быстрее он выскальзывает из пальцев. Жду не дождусь момента, когда на брошу ему верёвку на шею!

— Хляби небесные, хляби земные… — вдруг отчётливо сказал Смитте. — Новый потоп… новый потоп…

И умолк.

Тут снова раздались шаги, и из темноты возникла фигура человека.

— Buenos noches, caballeros, — грустно произнёс пришелец, останавливаясь так, чтобы огонь освещал его печальный образ с длинными усами. Он стоял там, опираясь на большую алебарду старой ковки с потемневшим древком и моргал. Было ему уже за пятьдесят, и волосы его, там, где они выбивались из-под засаленного берета, были совершенно седыми.

Альберто и Хесус на мгновение примолкли, но, узнав его, загомонили разом:

— О Хенаро! Это же Хенаро! Родригес, это же старик Хенаро, помнишь его? Ven aqui, abuelo [93]. Держи флягу и подсаживайся к нам. Пришелец с достоинством принял фляжку, сесть не сел, но вытер горышко и сделал насколько больших глотков, после чего сказал, возвращая её Хесусу:

— Эстебано умирает.

— Voto a Dios! — воскликнул Хесус. — Эстебан Протеро?

— Si.

— Упокой Господи его душу! За священником послали?

Старик покачал головой:

— Это не нужно: его уже исповедовали сегодня вечером.

Альберто закряхтел и обвёл взглядом собутыльников.

— Надо бы сходить к нему, побыть с ним, что ли, — сказал он неловко и пояснил: — При последнем штурме парню раздробило ногу камнем и пробило пулей грудь навылет. Лекарь отнял ногу, мы уж решили, что парень выкарабкается, да, видно, не судьба. Горячка, чтоб её…

— А сколько ему? — вопросил Хосе-Фернандес.

— Семнадцать. Первый бой — и сразу наповал. Ни одного реформата убить не успел.

— Pobre chico [94]… Вот ведь как бывает. И впрямь тогда — надо сходить. Мануэлло, ты же знаешь молитвы и сможешь прочесть всё, что надо. Не будить же отца Себастьяна для этого.

— Vamonos.

— Andamos.

— Пошли.

Все разом встали и направились за стариком Хенаро, оставив Киппера храпеть у тлеющих углей, — всё равно добудиться его не было возможности.

Идти пришлось совсем недолго. Возле ложа умирающего уже собралось человек двадцать, включая профоса в коротком испанском плаще и высокой шляпе и полкового лекаря в чёрной мантии. Лекарь посмотрел на Хенаро и чуть заметно покачал головой.